Лампа на письменном столе дона Хосе была единственным источником света в кабинете. Перед стариком расположились вдвоем на ветхом кресле под окошком Мелисандра и Рафаэль и слушали его. Они пили из чашек дымящийся кофе, приготовленный Мерседес. На свет слетались бесчисленные мелкие мошки. Слова сливались с журчанием реки.

Дон Хосе начал свой долгий рассказ о Васлале.

— Ошибается тот, кто думает, что одиночество — это страшная расплата для посвятивших свою жизнь созерцанию и исследованию. Вокруг меня всегда было много людей — мыслителей, писателей. Даже литературные герои настолько ощутимо всегда сопровождали меня по жизни, словно их кто-то сделал из мяса и костей. Одно время эти существа так долго владели моим воображением, что мне казалось, будто я, привязанный рядом с Одиссеем к мачте корабля, слышу умопомрачительное пение сирен или наблюдаю из комнаты Эдипа отчаянное самоубийство Иокасты, или разговариваю с миссис Дэллоуэй и миссис Рэмси. Ночи напролет я беседовал с Сервантесом и Борхесом о возможности того, что кто-нибудь перепишет «Дон Кихота», никогда прежде не читав его. Именно в этот период моя жена поместила меня на несколько месяцев в санаторий Эль Чапуис, полагая, что я, наверное, лишился рассудка. Но, конечно, с ума я не сходил. Она и доктора это заметили бы. Я был всецело погружен в собственные мысли, деля ограниченное пространство своего мозга с многочисленными голосами. Порой картинки, на которых скитались души Хитклифа и Кэти, или садились на мель приговоренные к галерам испанцы из произведений Гарсии Маркеса.

Все это становилось в моей жизни частью параллельного реальности измерения, в котором я мог ходить или плавать часами.

Мои фантазии толкнули меня на поиски ветряных мельниц. Я присоединился к стройным рядам поэтов, которые, прибегая к возможностям воображения, к мифологии, к коллективному опыту гуманистической литературы, к поэзии всех времен и народов, задавались целью создать совершенно новую, революционную модель общества.

Вооружившись имеющейся утопической литературой, мы могли приумножать ее, рисовать различные схемы и развивать бесконечные альтернативные варианты, изучая одни и другие. Мы почти не спали, одурманенные дымом сигарет и этиловыми парами, мы не могли думать без порядочной дозы алкоголя в крови. Нелепо, дав полную волю группе поэтов, ждать потом, что они будут вести себя как хладнокровные социологи, — улыбнулся дон Хосе. — Несколько месяцев мы провели в этих бурных изысканиях, пока мой хороший друг Эрнесто, поэт, ученый, с очень глубокими познаниями в области физики и космоса, не открыл нам глаза на одну из важнейших проблем, усмотренных в наших учениях: мы отталкивались от нуля. Наша модель была применима лишь к гипотетической модели мира. «Вы практически вскарабкались на Биг Бен», — сказал он нам философски, делая глоток чистого рома. «Однажды, после ядерного взрыва или другой катастрофы подобного масштаба, человечество будет вынуждено перепланировать способ своего существования», — говаривал он. Эрнесто предположил, одержимый идеей инсценировки этого гипотетического начала, которое считал основополагающим для успеха эксперимента, чего нам не хватало в наших изысканиях. «Нам нужен остров, чтобы построить Утопию, — рассуждал он. — Надо создать своеобразное ядро, очистить его, пропустив через сито нескольких поколений, пока его не будут населять мужчины и женщины, никогда не знавшие тщеславия, власти, алчности, зла. Речь идет о создании ячейки, частицы, первого живого организма. Эта социальная ячейка, — предложил Эрнесто, — должна будет развиваться в стерильной среде, в вакууме… и через какой-то неограниченный период времени должна будет начисто отказаться от соблазна размножаться». Мы так и не пришли к соглашению касательно этого последнего пункта. Государственный переворот, очередная война обрушились на нас. Начались жестокие репрессии. Интуитивно мы чувствовали, что, когда падет установленный режим, возникнет благодатная почва, физическая и психологическая, для того чтобы некоторые личности, за неимением другого выхода, решились бы стать частью нашего замысла.

Эрнесто поведал нам об одном местечке на севере страны, живописал красоты тамошней природы, речушку, горы, возвышавшиеся над чудной красоты тропическим лесом. Это было то место, где сны становятся фантастической явью. В одну из ночей, проведенных там, ему приснился серебристый город. Его название, Васлала, сверкало на старых, монументальных стволах сейб [7]. Мы решили, что его сон был знаком. В Васлалу мы должны были отправиться как можно скорее, если, конечно, не хотели закончить свои дни в карцере, в диких пытках или же просто быть убитыми.

С реки моя жена, которую я не видел с момента государственного переворота, отправила ко мне в город человека с посланием: я должен был отправляться в путь. Она присоединится ко мне позже.

Чтобы добраться до Васлалы, нам потребовалась неделя. Место это было потрясающим. Его можно назвать удивительным, единственным в своем роде климатологическим феноменом. Из жаркого климата легко было попасть в умеренный, просто пройдя несколько метров по коридору, где вихрем крутился ветер. В долине с умеренным климатом мы и основали общину. Ее границу обозначали четыре гигантские сейбы. Мы построили домики, протоптали тропинки, расчистили лес, открыли парки. В Коридоре ветров одежда сохла за считанные минуты и напоминала веселый танец цветных тряпок, которые кружили в воздухе, не падая. Ах! Если бы я смог передать вам весь опыт, полученный в то время!.. Вдали от травли, гонений, все как один одурманенные духом альтруизма и идеализма нашей миссии первопроходцев, мы еще сильнее стремились взаимодействовать друг с другом. Мы старались искоренить всякую мелочность и малодушие из своих характеров и вести себя так, как, мы полагали, подобало вести себя группе людей, которая собиралась сосуществовать не только физически, но и духовно. Свой маленький домик я построил на берегу речки, чтобы не тосковать по журчанию воды. Эта речка в Васлале была для меня Тигром и Евфратом земного рая. Могу смело заявить, что в эти дни я был абсолютно счастлив.

— А ваша жена? — спросил Рафаэль.

— Это было единственной моей печалью. Мы столько месяцев были в разлуке… Я знал, что она на реке, в безопасности, но никак не мог сообщить ей о своем местонахождении, не мог отправиться за ней или послать кого-то, не поставив тем самым под угрозу секретность нашей миссии. Я полностью сконцентрировался на работе, убеждая себя, что мне нужно дождаться подходящего момента. Так прошло больше года, пока один крестьянин не сообщил нам, что преследовавший нас генерал убит своими подчиненными и что в Фагуасе снова пытаются поэкспериментировать со свободой и демократией. На тот момент, когда я решил отправиться за своей женой, нам уже удалось наладить быт.

Нашихады в зонах умеренного и жаркого климата начинали плодоносить, кролики и куры на ферме потихоньку размножались, цех по выделке кожи, столярная мастерская и прочие службы отлажено работали. Мы жили в состоянии непередаваемого мира и согласия, в окружении сейб и сказочно прекрасных пейзажей. Вечерами после работы мы предавались беседам или отправлялись на оздоровительную прогулку, а в выходные выбирались в походы.

Я и остальные поэты не переставали удивляться, как удачно складывается наш эксперимент. У Эрнесто не было никакой головной боли, и ночью он спал как убитый. Я же, напротив, несмотря на полное ощущение счастья, не мог расслабиться. Меня не переставало волновать то спокойствие, в которое мы погружались. На подсознательном уровне я чувствовал, что наша склонность к уединению довела нас до того, что наши встречи с крестьянами соседней сельской общины стали редкими. В этот период я стал задаваться вопросом, не существует ли опасности, что мы настолько замкнемся в себе, что откажемся от всяких контактов с внешним миром, превратившись в подобие современного Авалона, туманного острова, недостижимого для простых смертных, в подобие неприступной крепости. Эта идея совсем мне не импонировала. Я стал испытывать тоску, возможно, раньше времени, думая о жизни вне бульона цивилизации, в котором варятся новые и всегда интересные мысли. Я поделился этим с Эрнесто, и он упрекнул меня в нетерпении. «Ты не мог быть там счастливым, — сказал он мне, — не уяснив для себя четко, что Васлала превратится в стерильную территорию, отгороженную от суеты, шума и конфликтов внешнего мира. Мы должны с благодарностью принимать возможность жертвовать нашей интеллектуальной жаждой, — настаивал он, — если мы желали лицезреть рождение поколения, способного построить истинную Утопию».