— У тебя будет человек, который помог бы тебе здесь… — продолжала мать. — Крестьяне из соседнего села приходят три раза в неделю, приносят мои заказы, когда спускаются в Лас-Минас. Мы вместе работаем.

— Значит, они заходят и выходят без всяких затруднений?

— Временами проход закрывается. Мы не знаем почему, но обычно они без проблем пересекают его. Это не так сложно, — повторила она. — Это всегда держали в секрете, но Васлала не была недосягаемой. Главное было не забыть, запомнить ориентиры, подождать особого преломления солнечных лучей.

— Это как смотреть вглубь сельвы сквозь воду, — пробормотала Мелисандра, принимаясь в подробностях описывать то, что довелось ей испытать. Мать подмечала некоторые ключевые моменты: преломление лучей могло сдвинуться, оно не появлялось каждый раз в одном и том же месте, но всегда в предсказуемых параметрах.

На окраинах они подошли к зоне мануфактур: деревянные здания — одни закрытые, другие открытые. Самообеспечение было основой экономики Васлалы, объясняла мать. Всё самое необходимое имелось, а от внешнего мира нужны были только некоторые основные детали для грубых, но эффективных механизмов. Поэтому в общине очень ценили изобретателей. Один из них был автомехаником и смог здесь дать полную волю творчеству.

— Он был последним умершим старейшиной. Такой же странный, как и твой отец, большой любитель поговорить… Они были очень одиноки в последние месяцы…

Беседа, — продолжала мать, — отгонявшая грусть точно назойливое насекомое, была искусством, которое процветало наиболее продуктивно. Жители Васлалы радовались возможности общаться. Они работали от зари до зари, а по субботам были танцы. В свободное время мы обязательно танцевали.

У каждого была своя обязанность и, хотя все имущество считалось общим, мы установили систему премий. Всякий, кто производил больше, чем нужно, мог выбирать: оставить это себе или же обменять.

Мать показала дочери сады, хозяйство, систему ветряных мельниц для орошения; двигатель, работающий на солнечной энергии, обеспечивающий Васлалу электричеством; индустриальный сектор для получения из древесины бумаги, тканей, пластин для постройки зданий; печи с мудреными механизмами, воспроизвести которые было бы невозможно и при помощи которых людям удавалось обрабатывать металлы, превращать золото, найденное на дне реки, в домашнюю утварь, делать стекло из песка. Методы были совершенно примитивными, заметила девушка, нечто среднее между Средними веками и парой-тройкой технологий, помноженных на человеческие возможности. Многие механизмы работали с помощью динамо-машин и канатов.

Мать сводила Мелисандру на кладбище к могилам поэтов и других обитателей Васлалы, о которых она ей рассказывала. Размытые образы, которые никогда не придется увидеть, снова вернулись к жизни.

С вершины Холма мертвых виднелась маленькая долина, на которой мать указала на участки фруктовых деревьев, кукурузные поля, пастбище, на место, где произрастали лекарственные травы, каучук. Когда Васлалу снова заселят, сказала она Мелисандре, надо будет пробудить землю от глубокого сна, активизировать все, что на время выпало из жизни.

Мелисандра рассказала ей о Тимбу, о филине, которая, возможно, к этому моменту уже была сожжена. Жители Тимбу могли бы населить Васлалу, сказала она. У них не было детей, и решение не рожать их естественным путем, а любить тех, кто нуждался в любви, ничего не требуя взамен, позволяло им рассчитывать на новое качество жизни, на ценности, которые в Васлале, возможно, станут еще ярче, настолько, что они и представить себе не могут.

— Надо будет предложить им эту идею. Думаю, она им понравится.

Они направились обратно к дому по тропинке вдоль речки. Мать в задумчивости смотрела под ноги.

— Но ты, Мелисандра, — заговорила она после длительного молчания. — Ты не хочешь остаться в Васлале?

Мы могли бы столько всего сделать вместе… — она с жадностью заглянула в глаза дочери.

— Конечно, я вернусь, мама.

«Наконец, — подумала она, — наконец-то я смогла назвать ее мамой», и продолжала:

— Я приеду навестить тебя, но я не могу остаться. Ты сама вчера сказала… сказала что-то, что очень мне понравилось, о дилемме между тем, что может быть, и тем, что есть. Я хочу то, что может быть. Синерия, река, Лас-Лусес, этот наш другой мир, находится сейчас в зародыше, пребывает в неопределенности. Я никогда не чувствовала себя более счастливой, несмотря на обрушившиеся на нас трагедии, чем в эти дни пребывания в Синерии после взрыва. Я внесла свой вклад в общее дело, обрела смысл жизни. Я никак не могла бы остаться здесь, зная, что происходит сейчас там.

Они подходили к дому. Вечер щедро расточал свой сумеречный свет.

Мать взяла ее под руку, отвела в комнату. Из деревянного ящика, хранившегося под кроватью, принялась доставать книги и бумаги, написанные четким, мелким почерком.

— Вот, Мелисандра, летописи Васлалы. Поэты, твой отец и я, — мы вместе написали их. Здесь ты найдешь подробный отчет обо всем, что мы сделали, как мы это сделали. Наши ошибки, наши достижения, все, что представляет собой этот опыт. Есть планы наших построек; есть рассказы, поэмы, новеллы, очерки, написанные здесь, рисунки… Теперь они принадлежат тебе, Фагуасу.

На следующий день мать проводила ее до Коридора ветров. Они шли вдвоем. Воздух был легким и прозрачным. Грустно оставлять ее, думала Мелисандра. Она будет скучать по глубокой материнской нежности, по неутомимым глазам, которыми мать смотрела на нее в первый вечер, с жадностью наблюдая за малейшим жестом, запасаясь ими, как дровами на долгую зиму. После могут возникнуть еще вопросы о ее матери, ответов на них у нее еще нет. Но она уходит, уже зная главное: «Кто-то любит меня и не хочет видеть меня девочкой, брошенной в детстве». Нет, Мелисандра больше не будет страдать от недостатка любви. Возможно, останется пустота, но теперь у нее будет бальзам, чтобы уменьшить трение этой боли о ее сердце.

Она посмотрела на идущую рядом твердым, неторопливым шагом женщину. Посмотрела на нее с благодарностью за то, что мать не пыталась давать ей каких-то объяснений, за то, что не сделала ни малейшей попытки оправдаться, не сказала: «Дочка, вот искупление моей вины, поэтому ты должна простить меня». Она едва упомянула о близнецах. Только два раза сказала о них, слишком не распространялась. Не говорила о степени их беспомощности, о заботе, в которой они нуждались. Не объяснила, почему не отправилась за дочерью, когда они умерли. Мелисандра сама заполняла какие-то пробелы, она представляла, как мать заботится о стариках, о муже.

Ее мать не искала предлогов, не призывала к любви и уважению, не бросалась громкими словами о том, что дала ей жизнь, считая это достаточным аргументом, чтобы дочь признала ее дар и простила ее. Она вела себя с абсолютным достоинством, безропотно брала на себя ответственность за последствия своих поступков. Мелисандре, увидевшей ее теперь, не требовалось большого воображения, чтобы измерить глубину ее боли, представить, как разрывалось ее сердце, осознать цену, которую пришлось заплатить матери за свой выбор.

Мать оставила за ней свободу выбора — любовь или упрек.

Она уважала ее не как дочь, а как женщину, которая питает уважение к другой женщине и признает ничтожность утешения, признаёт неизбежное одиночество каждого человека. Потому что, в конце концов, только Мелисандра может судить об этом. И это произойдет позднее, когда она в молчаливом одиночестве будет вспоминать образ матери, когда сможет сопоставить его со своей болью и со своей любовью.

— Я верю в тебя, дочка, — сказала мать ей на прощание. — Поручаю Васлалу твоей мудрости, твоему воображению.

Она вверила ей Васлалу восторженно, торжественно, как человек, находящийся на смертном одре, доверяет самому любимому, самому близкому существу кульминацию священного и важнейшего ритуала освобождения от мирской суеты.