Они прошли через железную калитку, по круглой площадке мимо безразличного священника, продолжавшего смотреть в свой катехизис. Мелисандра будто почувствовала горе остальных. Теперь их объединяло не только свое горе, но и облегчение от сознания, что они в нем не одиноки. В здании царила тишина. Каждая колонна, каждая стена, каждый предмет были теперь лишены жизни, которая некогда делала их теплыми и приветливыми. Все выглядело так печально: расшатанный стол, где происходил обмен, коридоры с нагромождениями ящиков от письменных столов, какой-то башмак, поломанная люлька, пух, бумаги, разбросанные ветром, печь для сжигания мусора в глубине двора, среди пальм, одежда, висящая на медной проволоке. Возможно, всегда так и было. Возможно, если бы не непомерная человечность Энграсии, любовь Морриса, жизненная энергия мальчишек. Никогда не смотрели бы они на это необычное здание с такой тоской, с которой только можно смотреть на опустошенный очаг, служивший приютом не только для человеческих существ, но и для отвергнутых предметов, которые здесь вновь обрели ценность: алюминиевые, железные тела, медные, пластмассовые, стеклянные сердца. И вдруг рай земной для этих безжизненных душ осиротел и опустел, не слышно было больше звука шагов, кроме этих — пустых, скорбных, с неохотой направляющихся в покои Энграсии, которые оказались погруженными в атмосферу покрытой пылью и паутиной древности. И только попугай расхаживал, жалуясь, словно собака, на свое одиночество. В полумраке белый конверт ловил свет на угловом столе.
— Энграсия сказала мне, что оставляет тебе все свои вещи, подумала, что они могут тебе понадобиться, — сказал Жозуэ. — И чтобы ты отвезла книги, которые захочешь, своему дедушке, — добавил он, делая над собой усилие, чтобы голос его вдруг не оборвался.
Мелисандра села на диван с письмом в руке. Оглянулась назад на лучи полуденного солнца, не понимая, как так получилось, что здесь, внутри, уже наступил вечер. В первый раз за много дней она заскучала по своему дедушке.
Мужчины вышли заниматься какими-то неотложными делами. Она осталась одна. Какой смысл, в конце концов, имело все, что произошло? — спросила она себя, разорвала конверт. Ее поразил каллиграфический убористый почерк:
«Дорогая Мелисандра!
Почему я не поговорила с тобой об этом, пока еще было возможно, чтобы ты посмотрела мне в глаза, задала вопросы? Не знаю. Запрещая себе самой в течение долгого времени, в эти дни, ожидая своего конца, я снова вспоминала Васлалу. Это очень больно для меня, и я склонялась к тому, чтобы увиливать от боли, ловко так изворачиваться. Но так у меня больше не выходит, боль моего тела разбудила старые боли моей души. Я вижу тебя, и я вижу себя в твоем возрасте: борьба сердца и разума в погоне за старыми мечтами, которые мы каким-то таинственным образом прихлебнули в мутной воде чрева наших матерей. А какими были бы люди, если бы не мечтали? В каком пресном, сером, циничном мире мы жили бы? Человечество построило себя в погоне за мечтами. Но, в силу того, что мир стал все больше усложняться и запутываться, это знаменовало конец эры мечтаний. Мы достаточно уже намечтались, и настало время быть практичными и понять, что мечты опасны. А они опасны, Мелисандра. Они настолько опасны, насколько мы этого сами хотим.
Я подавала кофе на собраниях, на которых твой дедушка и его друзья-поэты обсуждали денно и нощно основание Васлалы. Не знаю, сколько мне тогда было лет, потому что я никогда не знала своего возраста, но была очень молода, хотя уже чувствовала себя женщиной. Я всегда очень долго разносила кофе, распределяла чашки, сахар, молоко. Руки у меня всегда были неуклюжими, слишком большими. Не один раз, заслушавшись мужчин, я проливала горячий кофе им на брюки, или у меня падали чашки, ложки. Все ругали меня, кроме твоего дедушки. Он что-то увидел во мне. А я влюбилась в него без памяти. Я смотрела на него как овечка. Благодаря его протекции мне позволили слушать их разговоры, я сидела на полу, в уголке, пока они вели беседы об этом эгалитарном и хрупком мире, где любовь, взаимодействие и хорошая община были бы основами для учреждения счастья, которого ни я, ни они никогда не знали.
Когда случился государственный переворот и было решено, что это самый подходящий момент отправляться в Васлалу, я упросила твоего дедушку взять меня с собой. Я думаю, что на тот момент он меня немного любил. Он не хотел оставлять меня влачить жизнь прислуги, после того как ощутил во мне желание другой жизни.
У меня совсем мало времени, и я устала. Полагаю, дон Хосе рассказывал тебе некоторые подробности об основании Васлалы, но, зная его, я уверена, что он опустил все негативное и, конечно же, все, что произошло между нами.
Мы начали с того, что захотели быть крайне демократичными. Мы назначили директивный орган, состоящий из поэтов, каждый из которых курировал определенную отрасль общественной жизни. Однако власть была в руках ассамблеи, в ее состав входили члены общины старше шестнадцати лет. Каждый вечер, как только садилось солнце, мы собирались все вместе. Собрания длились бесконечно, но были увлекательными и бодрящими. Какое-то время все шло очень хорошо, но потом вдруг мы поняли, что функционирование общины требовало множества правил и урегулирований. Каждый понимал под ответственностью нечто свое. Когда мы принялись определять обязанности и их границы, ассамблея превратилась в сборище настоящих апостолов и пророков. О какой демократии могла идти речь, Мелисандра, если у всех были настолько разные ценности? Многих волновали бытовые проблемы — жилища, еда, одежда, воспитание детей, в то время как для поэтов было важно создать новые жизненные принципы, новый язык и новые формы отношений. Нужно было определить сферы жизнедеятельности, сказали представители ассамблеи, прежде чем волноваться об определении свободы.
Твой дедушка довольно сильно упал духом. В своей печали он нашел меня. Ему, который всегда испытывал дефицит в практических аспектах жизни, в моем лице предоставилась возможность чувствовать себя компетентным и мудрым одновременно. Мы вместе построили дом, где мы жили, вместе проводили ночи, он читал мне, а я слушала, задавала вопросы. Его восхищало то, что он называл моей развращенностью. Он почти ничего не знал о человеческой природе. Люди, с которыми он думал реализовать свою мечту, существовали только в его воображении. Это были абстрактные существа: мужчины и женщины глубоко положительные, до крайности благородные. Ради этих идеальных людей и мира, в котором однажды они начнут жить, несовершенные человеческие существа, его окружавшие, должны были быть готовы к каким-либо лишениям, ограничениям, к любым жертвам. Но это я поняла после, Мелисандра, даже много позже ухода твоего дедушки, когда эти основоположения стали очевидно проскальзывать в действиях остальных.
Ассамблея, как я уже писала, стала регрессировать. Каждый день кто-то приходил с новыми идеями, предлагая прекратить делать то, на что вчера соглашался всеми руками и ногами. Братство, которого мы так добивались, увязло в критике, а поэты стали чувствовать себя жалкими и ненужными. Ассамблея превратилась в маленького монстра, своевольного диктатора, невыдержанного, несознательного, легко манипулируемого более горячими головами или лучшими ораторами.
В конце концов мы все решили распустить ассамблею и учредить новый орган, прямо пропорциональный простоте и глупости, в котором поэты были наделены почти абсолютной властью. Какое-то время это действовало лучше. Успокоились споры, и каждый принялся за работу. Было, конечно, не идеально, думали мы, но это позволяло нам направить всю свою энергию на решение других задач, более важных. В этот период мы с твоим дедушкой были очень счастливы. Я любила его со всей своей молодостью и горячностью, а он любил меня любовью зрелой и учтивой, пока столь же глубокая верность и любовь, которую он испытывал к твоей бабушке, не вынудила его отправиться за ней, когда покончено было с опасностью и репрессиями в Фагуасе.
