К стакану «горькой» у кабацкой стойки подавали кусок черного хлеба, посыпанный солью; к сладкой настойке — крошечный мятный пряник. Желающие заранее покупали себе закуску на одном из лотков у входа или, взяв в кабаке выпивку на вынос, отправлялись в «головную лавку», где подавались горячие блюда из «голья» — свиных и говяжьих потрохов и конечностей. «Для бесплатной закуски на стойке буфетчика поставлены небольшие салатнички с разрезанными на куски огурцами, редькой, с капустой и еще какой-нибудь дрянью. Каждый питейный дом должен иметь на улицу две двери, около которых обыкновенно бабы продают горячий картофель в мундире, горячие сосиски и печеные или вареные яйца. Продают в них водку, вина, пиво и мед. Закрываются, как и портерные, в одиннадцать часов; открываются — в семь часов утра, а по праздникам — в двенадцать часов дня», — так выглядели обычные петербургские кабаки в конце XIX века.

Московский «питейный дом» пореформенной поры с «продажей питей распивочно и на вынос» описал секретарь комиссии Археологического общества по изучению старой Москвы Иван Степанович Беляев: «Грязная, почти без мебели комната, вся в дыму от курения, с драгоценным… прилавком на видном месте, за которым пребывал для пьяниц самый приятнейший человек — целовальник, юркий ярославец или свой брат москвич. Наконец, на прилавке стоял деревянный бочонок с водкою, наливавшейся через кран, единственный, кажется, предмет в мире, от которого не отрывал глаз посетитель, как бы он пьян ни был. Для закуски на тарелках лежала кислая капуста, огурцы, кусочки черного хлеба.

Кабачные посетители входили, выходили, знакомились, спорили и сплошь и рядом дрались. В последнем случае у целовальников были всегда наготове постоянные пропойцы, дежурившие и день и ночь в кабаке, которые тотчас же "помогали" подравшимся оставлять заведение, а за свое усердие получали одобрение и — не всегда — "стакан жизни". Если посетитель был человек надежный, целовальник с охотой отпускал питье в кредит, но делал это с большою осмотрительностию, видел своих посетителей насквозь, знал, кому можно поверить и кому нет. Для последних во многих кабаках висела надпись: "Сегодня на деньги, а завтра в долг".

Вот отец большого семейства, едва держась на ногах, отпихивает жену, старавшуюся вытащить его из притона, а он, собрав около себя публику, в клубах табачного дыма, горланит во всю ивановскую какую-то песню, поощряемый вниманием приятных собеседников. А бедная женщина умоляющим взором ищет сочувствия, говорит о своих детях, но ее мало слушают. Вот заботливая нянька посадила ребенка на прилавок, а сама увлеклась беседою с молодым разносчиком. Ребенок тянется к ней… Вот пьющий запоем диакон в одной длинной белой рубашке прибежал и не отдавая денег просит водки. Целовальник медлит… Прибегают родные и уводят несчастного домой. Вот потерявшего почву под ногами бедняка-учителя на руках выносят из кабака, кладут на санки, а подросток-сын, горя стыдом, везет горькую ношу домой. Взыскующие берут водку с собою из питейного в мелких посудах (называвшихся "шкаликами" и "косушками"). С пьяными целовальник не церемонится: дает водку, разбавленную водой, и все сходит, все выпивается» ^{32} .

Власти пытались обеспечить хотя бы видимый порядок в питейных заведениях и периодически издавали соответствующие распоряжения, как, например, «О соблюдении благочиния в трактирных заведениях и пивных лавках» Красноярска:

«— Содержание проституток при трактирных заведениях под каким бы то ни было видом — воспрещается безусловно;

— В пивных и портерных лавках воспрещается иметь женщин как прислугу под каким бы то ни было наименованием — приказчиц, подносчиц и т. п.;

— Во всех помещениях заведений трактирного промысла должна быть соблюдена чистота; в каждой комнате, предназначенной для публики, надлежит находиться плевательнице с песком и крышкою, открывающейся и закрывающейся путем особого приспособления;

— При всех заведениях трактирного промысла должны быть устроены отхожие места с особыми подразделениями для мужчин и женщин;

— Пивные и портерные лавки воспрещается открывать в домах, окаймляющих Спасско-Соборную, Базарную и Сенную площади, а также Вокзальный переулок и ближе 100 саженей от линии отчуждения под железную дорогу. Воспрещается также открывать пивные и портерные лавки в домах на окраинах города и на всех выездах из оного» ^{33} .

Деревенский кабак меньше напоминал городской притон: «Иван Елкин! Так звали в те времена народный клуб, убежище холодных и голодных — кабак. В деревнях никогда не вешали глупых вывесок с казенно-канцелярским названием "питейный дом", а просто ставили елку над крыльцом… Чистый пол, чистые лавки, лампада у образа. На стойке бочонок с краном, на нем висят "крючки", медные казенные мерки для вина. Это — род кастрюлек с длинными ручками, мерой в штоф, полуштоф, косушку и шкалик. За стойкой полка, уставленная плечистыми четырехугольными полуштофами с красными наливками, желтыми и зелеными настойками. Тут были: ерофеич, перцовка, полыновка, малиновка, рябиновка и кабацкий ром, пахнущий сургучом. И все в полуштофах! Тогда бутылок не было по кабакам. За стойкой одноглазый рыжий целовальник в красной рубахе уставлял посуду. В углу на лавке дремал оборванец в лаптях и сером подобии зипуна. Я подошел, вынул пятак и хлопнул им молча о стойку. Целовальник молча снял шкаличный крючок, нацедил водки из крана вровень с краями, ловко перелил в зеленый стакан с толстым дном и подвинул ко мне. Затем из-под стойки вытащил огромную бурую, твердую, как булыжник, печенку, отрезал "жеребьек", ткнул его в солонку и подвинул к деревянному кружку, на котором лежали кусочки хлеба», — таким увидел кабак В. А. Гиляровский во время своих скитаний в молодости на рубеже 60—70-х годов XIX века.

Хозяин такого заведения, нередко сам вчерашний мужик, соединял в одном лице торгового посредника, маклера и ростовщика: «Обладая громадным знакомством в среде купечества, хорошо угадывая настроение рынка, он умел и скупить вовремя у нуждающихся товар, перепродать его, выменять, согласовать и уладить какую-либо сделку и дать в рост, взаимообразно, под обеспечение, известную сумму денег. Иногда такой оседлый провинциальный трактирщик держал в долговой кабале весь земледельческий округ, простирая руку даже и на состоятельный городской класс. Продукты деревни часто хранились в его складах, как залог за забранные у него в разное время и обложенные процентами ссуды. Иногда же за вино принимались в виде платы холсты, мешки, продукты, скотина. Связи с местными властями, заинтересованными подарками трактирщика, делали его малоуязвимым для суда и закона» ^{34} .

Даже в селах из нескольких десятков дворов открывались два-три кабака, а богатые торговые селения и слободы встречали своих и чужих разнообразием питейных заведений:

В таких палатках пили из «крючка» — мерной кружки на длинной ручке, которой приказчик черпал водку из бочки и по очереди подносил желающим.

Едва ли предписания местных властей, призванные обеспечить «соблюдение благочиния», могли изменить питейную ситуацию. Ведь приток в города на фабрики массы вчерашних крестьян при низком культурном уровне большей части населения и бесправие перед произволом хозяев и властей порождали новый городской слой — бесшабашных «фабричных». В старом промышленном районе — селе Иванове графов Шереметевых — управляющие уже в начале XIX столетия отметили, «что народ фабришной, то и обращаются более в гульбе и пьянстве, что довольно видно… Не точию мущины, но и девки ходят вместе везде и сколько им угодно, смешавшись с мущинами, ночью и поют песни» ^{35} . «Шум, крик и разудалые песни еще более усилились. К колоколу подвезли новых питий… Гулянье было в полном разгаре. Фабричные щеголихи, обнявшись, расхаживали гурьбами, распевая во все горло веселые песни. Подгулявшие мастеровые, с гармонью в руках и с красным платком на шее, бесцеремонно с ними заигрывали… Но что делалось на качелях и в соседних ресторанах, на коньках и в питейных заведениях — описать невозможно. Одним словом, веселье было одуряющим. И, Боже, сколько было выпито вина и пива! Сколько выпущено острот, язвительных и милых! Перетоптано пчел и перебито посуды!» — эту словесную картину народного гулянья оставил художник-передвижник В. Г. Перов ^{36} .