Зал безлюден.

Вразброс расставлены старинные стулья красного дерева. Длинный полированный стол с богатой инкрустацией гол. Лишь одинокие листки бумаги, кем-то забытые.

Только массивные бронзовые пепельницы, полные окурков, да запах табака напоминают о том, что всего полчаса тому назад здесь было людно, шли споры, решались судьбы людей.

Убеленные сединами маститые академики, профессора порою неторопливо и важно, иногда запальчиво, а в редких случаях горячо, до крика обсуждали полотна, представленные на соискание золотых, серебряных медалей.

У окна — скромно одетый молодой человек в глубоком раздумье застыл, держась за спинку стула.

Это был Андрей Рябушкин.

Он остался незаметно в помещении после шумных дебатов, вызванных его картиной.

Уже добрый старик сторож дважды ворчливо спрашивал, когда можно убирать зало и запирать дверь, а он все глядел и глядел на зыбкую рябь у гранитной набережной, на застывших немых каменных сфинксов у входа в Академию.

Величественный Петербург простерся на берегах Невы.

Широкий разлет реки, обрамленный дворцами, венчал купол Исаакиевского собора.

На лестнице, спускающейся к воде, толпилась молодежь.

На душе у Андрея было грустно. Вот и окончились незаметно пятнадцать лет учения.

Сперва Москва. Училище живописи, ваяния и зодчества.

Мудрый Василий Григорьевич Перов. Его неторопливые советы, доброта, которую он так щедро проявил к нему, крестьянскому мальчишке-сироте. Не забыть его гостеприимный дом и такие желанные вкусные обеды, о которых потом мечтал нудные несытные недели.

Товарищи по училищу братья Коровины, Левитан, Нестеров.

Затем Петербург, Академия.

Долгие трудные годы школы. Голодные месяцы, иногда просветы в несколько дней, потом снова нужда и труд.

Стыдные прошения о помощи.

Ожидание новобрачных от венца в Новгородской губернии. Фрагмент.

Он не ленился, помня завет матери. И вот, наконец, звание классного художника первой степени. Что ждет впереди?

Нет ни родных, ни близких, ни семьи.

А ведь он на пороге тридцатилетия.

Спасибо товарищам по Академии, Тюменеву и Беляеву, что пригрели его. Без них жизнь в столице была бы невыносима.

Хотя грех было жаловаться на отсутствие заработков, особенно в последние годы. За иллюстрации недурно платили, но все это было несерьезно. Крестьянский сын Андрей Рябушкин понимал лучше всех, чего стоили эти шальные доходы.

Нет, нет, надо заниматься истинным делом — живописью. К ней лишь тянулось сердце.

Пришел сторож. Пробурчал что-то невнятное. Но Андрей понял, что пора уходить. Тяжело звякнула за ним массивная дверь.

Мастерская встретила его хаотическим беспорядком. Десятки эскизов, рисунков, этюдов валялись на полу. Небольшие холсты на подрамниках стояли прислоненные к стене. Дипломное полотно на библейскую заданную тему показалось Андрею Рябушкину неоконченным, сырым.

«Почему его так хвалили студенты? — подумал Андрей. — Зачем об этом наспех написанном холсте шли такие споры у профессуры? Еще бы год… Тогда можно было фундаментально прописать такую махину».

Молодой художник стал складывать работы в папки. Пепельный вечерний свет мягко стушевывал углы студии, лишь стеклянный фонарь покатого потолка мансарды источал трепетное голубое сияние.

Ни звука, кроме шуршания бумаги и холстов, не нарушало покоя студии.

Андрею казалось, что он чувствует, как бьется сердце.

Вдруг Рябушкин услышал, что по коридору гулко зазвучали чьи-то шаги.

Вот кто-то невидимый остановился у двери.

Аккуратный, вежливый стук заставил вздрогнуть.

Высокий узкоплечий человек в двубортном черном сюртуке вступил в мастерскую.

Рябушкин увидел сапоги с квадратными носами и мягкими голенищами.

Едут!

Он вгляделся в вошедшего и сразу узнал такое знакомое всем русским художникам большелобое тонкое лицо с удивительно проницательными карими глазами и длинной бородой.

Это был Третьяков.

Павел Михайлович остановился у дипломной картины.

Привычно скрестил руки и задумался.

Долго, долго молчал.

Затем спросил:

— Что вы думаете делать с картиной? — Его голос, бархатистый, мягкий, который многие называли «бриллиантом искренности», проникал в самую душу Андрея.

— Разрежу холст на куски, для этюдов, — ответил он.

— Зачем же? Я возьму его, если вы не против.

Рябушкин оторопело молчал.

Все было неожиданно, как в сказке.

Вдруг вечером сам Третьяков…

А ведь картина сырая.

Когда Павел Михайлович сердечно распрощался с молодым мастером и удалился, Андрей еще не успел поверить, что все это наяву. Как с неба упали такие нужные пятьсот рублей.

Рябушкин вспомнил, как Третьяков приобрел у него первую работу с ученической выставки в Москве — «Крестьянскую свадьбу».

«Вот поистине благодетель», — подумал художник, все еще не веря в чудо…

Началась самостоятельная жизнь живописца Андрея Рябушкина. Год сменялся годом. Сотни иллюстраций, десятки картин на исторические, библейские сюжеты писал художник.

Немало сил приложил, изучая полюбившийся ему XVII век. Объездил много городов, переворошил уйму книг, рисовал архитектуру, костюмы, утварь той эпохи.

Близка его душе была также тема жизни села.

Холсты «Ожидание новобрачных…», «Девушка с ведрами» и другие полны мягкого лиризма и теплоты. Пестрота жанров показывает, что он еще искал свой путь.

Его картины обрели известность, но истины ради надо заметить, что от него ждали чего-то большего.

Ведь Рябушкин был весьма неординарен и даровит. Еще в Академии он поражал всех своей неистовой суровой работой в соединении с крайней скромностью и какой-то нежностью, замкнутостью.

Семья купца в XVII веке.

Раннее сиротство, постоянная необеспеченность в средствах заставляли его дичиться, быть одиноким, хотя во встречах с приятелями он порою проявлял столько «искренней веселости, непринужденности и добродушия, что слушатели невольно разражались веселым и дружным смехом».

Невзирая на нужду, был бессребреник, и когда зарабатывал деньги, они исчезали у него быстро.

Семьи художник не завел.

Пристрастия к приобретательству с годами у него не обнаружилось.

Словом, Андрей Рябушкин был натурой талантливой, тонкой, с ранимой, восприимчивой душою. Естественно, что, перевалив через тридцать лет, он все чаще мечтал создать картину капитальную. К этому его подвигало творчество замечательных современников — великого Василия Сурикова, Виктора Васнецова, Михаила Нестерова.

И он в 1895 году пишет свой самый большой холст «Московская улица XVII века», с которым мы уже познакомились на выставке «Мира искусства»…

Накануне нового, XX, века Андрей Рябушкин обретает зрелость. В его сердце сложилась мечта воссоздать в серии полотен образ допетровской Руси.

В 1897 году он пишет первый из задуманного ряда холст — «Семья купца в XVII веке». Это картина-прозрение.

Она изумляет своей терпкой правдивостью, знанием, проникновением в эпоху и почти гротесковой раскрытостью. Форма пластического выражения напоминала лубок по яркости, сочности очерченных характеров.

Но картину не поняли.

Автора обвинили в примитивизме и чуть ли не в желании эпатировать зрителя.

А ведь это был шедевр.

Тут обозначилось новое звучание таланта Рябушкина: его первичное ощущение темы в слитности сюжета и колорита, в найденности и отборе деталей и, главное, в сокровенной причастности к отражению истории.