Узнал цену влияния чистогана на любимый им сельский быт.

Это произведение, неожиданное для Андрея Рябушкина, можно назвать правдивым свидетельством, поистине разоблачающим документом времени.

Высокое новгородское небо прозрачно.

Стадо лысых холмов спускается к реке Тигоде.

Безлюдно.

Лишь на покатом склоне у деревянной треноги мольберта — человек. Рядом этюдник, палитра, подрамник с холстом.

Разбросаны кисти.

Немолодому мужчине в сером теплом пальто зябко. Он съежился, согнулся на складном табурете.

Непокорная прядь кудлатых волос упала на чистый лоб. Бледное лицо, светлые грустные глаза, тонкий хрящеватый нос с острыми вырезами ноздрей, впалые щеки, на скулах недобрый румянец.

Кудрявится русая бородка, тонкая шея обмотана мохнатым шарфом.

Художник нервно сцепил руки на острых, колючих коленях и пристально, печально глядит, как неумолимо бежит солнце за бурую гряду леса. Небо по-весеннему пусто и безмолвно, только багровый отблеск заката звенит в зеркальных водах Тигоды.

Внезапный порыв студеного ветра принес горький запах костра. Судорожный, отрывистый кашель сотряс хрупкую фигуру Андрея Рябушкина.

В благостном молчании наступающего вечера жутко прозвучал этот сухой, лающий звук.

Живописец прижал к губам смятый большой платок.

Алое густое пятно расползлось по белой ткани.

Солнце скрылось, мигом посвежело.

Сизые сумерки легли на пустынные берега. Янтарная река странно мерцала в тусклой, туманной мгле.

Медленно, словно во сне, живописец раскрыл этюдник, механически уложил в него палитру, кисти.

Привычно связал ремнем складной мольберт и скамейку. Поднял нетронутое полотно и, устало сгорбившись, побрел к загоревшимся теплым огонькам усадьбы.

Еще один день прошел зря.

1904 год. Последний апрель в недолгой жизни Андрея Петровича Рябушкина.

Художник знал, что дни его сочтены.

Он пытался еще работать, но силы оставляли его.

А ведь совсем недавно так споро, славно писалось.

Невыразимо счастливо пробежали эти считанные три года.

Вдали от шумного Петербурга, житейской суеты, мелочных тревог. Наконец-то здесь, на новгородской земле, он почувствовал, что целиком обрел себя. Нашел путь к своему сердцу.

Московская девушка XVII века.

Небывалые, прозрачно-песенные яркие полотна, словно чудом, следовали одно за другим.

Работалось волшебно быстро и страшно.

Ведь мастер душою чувствовал злую, неотступную, неодолимую власть недуга.

И тем яростнее, наперекор беспощадному року он упрямо, изо всех сил спешил отдать людям свои мечты, ощущение прекрасного, любовь к жизни.

Рябушкин с какой-то дивной покоряющей легкостью создал за эти короткие годы свои звездные холсты.

Вот его последняя картина, написанная масляными красками.

«Московская девушка XVII века»…

Будто с фрески далекого итальянского проторенессанса сошла эта стройная девушка.

Но шаги ее звучат не по звонким плитам Флоренции, не ласковый теплый ветер Тосканы колышет ее одежды — московский февральский снег скрипит под красными точеными каблучками узконосых сапожек.

Морозная вьюжная поземка треплет длинную, до пят, шубку и румянит щеки. Вьется пышная, до пояса, русая коса, туго переплетенная алой шелковой лентой.

Не идет — летит девица в высоченной огромной меховой шапке (какую сегодня мечтали бы носить наши модницы), спешит не переводя дыхания.

Прижата к трепетной груди пушистая муфта, гордо поднято насурьмленное курносое личико.

Раскосые глаза прищурены, накрашенные пухлые губы плотно сжаты. Острый девичий подбородок надменно вздет.

Все, все в ней будто говорит:

«Не подступись»…

Залегли глубокие сугробы, не разъезжены колеи от полозьев саней. Замела вьюга крыши деревянных изб, древнюю многоглавую колоколенку.

Пустынна улица старой Москвы.

Слышно только, как хрустит снег, да откуда-то издалека доносится крик воронья.

Весна близка.

Потому, наверно, и летит быстрее птицы боярышня, спешит не чуя ног.

Глядя на это небольшое полотно Андрея Рябушкина, ни на минуту не приходит мысль, что эта картина сочинена, что она только плод фантазии живописца — настолько реально, сокровенно прочувствован, будто подсмотрен ненароком, сюжет.

Наблюден и вроде набросан с натуры.

Но это удивительное произведение искусства создано не столько кистью умелого, опытного мастера, сколько исторгнуто, спето самою душою художника, влюбленного в русскую старину.

Оно сотворено, как говорится, на одном дыхании и, может быть, сделано за несколько часов.

Но это итог огромного труда, опыта, пристрастия, таланта.

Рябушкин создал свою последнюю работу масляной краской.

Последнюю.

Через год его не стало.

Но как жизнелюбива, свежа, современна по живописи его картина!

Вице-президент Академии художеств граф И. И. Толстой получил телеграмму от 27 апреля 1904 года, где сообщалось «о кончине Андрея Петровича Рябушкина, последовавшей от острой формы туберкулеза легких сегодня в ночь в усадьбе Дидвине».

… Пронзительный весенний ветер шумел в ветвях берез, гнал стылую зыбь по реке Тигоде, трепал полы одежд у маленькой группы людей, замерших у свежей могилы.

Их было немного.

Семьи Тюменева и Беляева. Гравер Матэ и Андрей Преображенский, приехавшие из Петербурга.

В сторонке молча жались крестьяне из окрестных деревень, несшие гроб и провожавшие мастера в последний путь.

Друг художника Илья Тюменев позже вспоминал:

«В гробу он лежал такой же беленький, худенький, такой же симпатичный, каким бывал и в жизни..

В далекие времена в прекрасной Венеции инквизиторы призвали на свое страшное судилище Паоло Веронезе и спросили его, как посмел мастер вольно изобразить канонический евангельский сюжет.

Художник гордо ответил:

«Мы, живописцы, позволяем себе вольности, какие позволительны поэтам и безумцам.

Пораженные его словами грозные судии молчали.

«Безумцы»…

Сколько раз мы читали это слово в истории искусства. Так говорили современники о своих гениальных живописцах.

Самодовольные голландские бюргеры величали сумасшедшим Рембрандта ван Рейна лишь за то, что он не укладывался в их параметры бытия.

Парижские биржевые маклеры считали свихнувшимся своего коллегу Поля Гогена, сменившего их профессию на кисть художника…

Потом проходило время, и все становилось на свои места, все, как говорится, «обретало свою полочку».

Но бывали случаи, когда иные большие художники не выдерживали накала борьбы, горечи непризнания, разрыва между стремлением к творчеству и трудностями жизни — тогда их одолевал тяжкий недуг, суровая реальность будто карала дерзких. Эти живописцы как бы сгорали в пламени костра своего гения.

Так было с Винсентом Ван Гогом.

Такая же судьба постигла Михаила Врубеля.

Самое поразительное, что уже больные мастера в конце судьбы в минуты просветления продолжали творить.

Врачи, лечившие их, в один голос заявляли, что психика художников в эти часы была абсолютно здорова.

Да, много, много еще неоткрытого хранят в себе тайны природы человека, его духа.

Где грань прозрения?

Как открываются новые горизонты прекрасного?

Мы называем Андрея Рублева, Микеланджело Буонарроти, Михаила Врубеля предтечами; теперь есть более современное понятие — новатор.

Но вечный смысл нови в том, что эти люди, их гений давали возможность всему человечеству становиться выше, добрее, чище, проникать в еще не познанное.