Такова мера благородства Крамского.

Высокие этические нормы весьма естественны в художественной среде той поры.

Надо напомнить, что Павел Михайлович Третьяков не приобретал в галерею повторения, даже авторские. Так что перед Иваном Николаевичем встала почти уникальная по трудности цель — создать одновременно два разных портрета.

Одинаково качественных.

И Крамской с блеском выполнил эту задачу.

В пору создания портрета, летом 1873 года, Лев Толстой уже размышлял об «Анне Карениной», был полон ее образами.

Возможно, и в его беседах с Крамским проскальзывала сюжетная канва, тема романа.

Известно, что мимо глаза Толстого ничего не проходило даром.

Так, в «Анне Карениной» возникает художник Михайлов, в чем-то схожий с Крамским, «одним из диких новых людей… вольнодумцем».

Писатель весьма дружелюбно создает облик живописца, которому удается воспроизвести «душевное выражение» героини романа.

Все это подчеркивает близость взаимного общения художника и писателя. И если начало его было для Крамского обидным, то время и такт Толстого, а главное, художническое умение и глубина Крамского сблизили их.

Это подчеркивает любопытная деталь.

Софья Андреевна пишет мужу в октябре 1885 года из Москвы в Ясную Поляну:

«Сейчас только был Крамской и очень жалел, что тебя не застал. Такие люди — это как свет блеснет среди мрака и тьмы… Вот умен-то и все* понимает…»

Лучшей аттестации трудно было дождаться.

Ровно через десять лет после создания «Портрета Л. Н. Толстого» Крамской пишет «Неизвестную», картину, вызвавшую много кривотолков и споров. Ретивые перья находили некий глубокий, скрытый смысл в этом полотне, называя «Неизвестную» «исчадием больших городов».

Боюсь навлечь на себя гнев специалистов, поддерживающих ныне эту странную точку зрения, но думается, что весь публицистический пафос подобных оценок абсолютно не находит пластического подтверждения в полотне Крамского. Более того, мне представляется, что образ женщины полон достоинства. Он поистине чудесен. В нем нет ни на йоту намека на вульгарность или «дурной тон». Недаром Павел Михайлович Третьяков, охлаждая пыл одного из ниспровергателей картины, писал ему: «Насчет Крамского оговорюсь (речь идет о «Неизвестной». -И. Д.)… в этом много прекрасного».

Неизвестная.

Картина рисует нам облик привлекательной, гордой и независимой женщины, внимательно, немного свысока взирающей на пеструю столичную карусель. Что-то привлекло ее взгляд.

Невский проспект.

В зимней розоватой мгле уходит вдаль бесконечная анфилада домов. Строгие линии архитектуры Аничкова дворца.

Мороз.

Солнцу не удается пробить петербургскую дымку. И в этом колдовски мерцающем свете перед нами возникает силуэт обаятельной дамы.

Черты лица глядятся будто сквозь вуаль холодного полутона.

Это придает образу особую мягкость и очарование. Дама восседает в коляске.

Она чуть откинулась на кожаное сиденье.

Синий бархатный костюм.

Элегантная шапочка с пушистым страусовым пером. Сам строгий абрис ее фигуры.

Тонкая моделировка черт лица — все необычайно деликатно и любовно выписано.

Причем здесь «исчадие»?

Что же касается оценок современников, история искусств знает несметное число самых чудовищных несоответствий.

Вовсе не проводя никаких параллелей, позволю себе вспомнить нелепейший случай, постигший обаятельную «Олимпию», которая изображала очаровательную Викторину Меран — натурщицу Эдуарда Мане.

Поклонники Салона, сбесившиеся буржуа, окрестили ее, «дамкой гориллы».

Та же участь ожидала милейшую, прелестную «Жанну Самари» Огюста Ренуара, которую буквально испачкали словесной грязью.

Ну и что?

Лихие борзописцы ушли в небытие, а образы, созданные Э. Мане и О. Ренуаром, — признанные шедевры, ставшие хрестоматийными.

Таковы закономерные странности поступательного развития мирового искусства.

Самое комичное во всей истории с «Неизвестной», что шум, поднятый тогда в печати, абсолютно нелеп. Полотно Ивана Николаевича Крамского по манере письма классично. Образ молодой дамы наглядно прекрасен.

И все же… Парадокс, происшедший с «Неизвестной», заключается в том, что холст навлек на себя ярость не своим исполнением, но ложными схемами и недостойными соображениями, вовсе не приличествующими художественной критике.

Вы сейчас прочтете строки, написанные Иваном Николаевичем Крамским ровно сто лет тому назад.

Совпадения… Но они очень часто бывают в истории искусств.

«Жаль мне очень и глубоко огорчительно, что в печати русской нет голоса, который раздавался бы в пользу настоящего искусства, но раздавался бы так, чтобы мы, его слабые адепты, чувствовали, что горизонты говорящего… гораздо шире наших собственных».

Не забудьте, что эти слова адресованы самому Владимиру Стасову. Вот как накипело на сердце у Крамского, что он в обстоятельном, глубоком, в высшей степени корректном письме дал понять большому критику, что он, Стасов, не смог ответить на ряд очень важных и принципиальных вопросов, которые поставило само время.

Очевидно поэтому Иван Николаевич имел право высказать Стасову столь горькую истину…

… Задумайтесь, как звучат слова Ивана Крамского сегодня.

Вьюжная ночь 1 ноября 1863 года. Набережная Невы. Каменные сфинксы, хмуро щурясь, охраняют вход в императорскую Академию художеств.

У седого от инея цоколя сфинкса — юноша в куцей шубейке, крытой серым сукном.

Паренек только с вокзала Николаевской железной дороги.

Он приехал из далекого Чугуева учиться в Академию. Ему девятнадцать лет.

Его зовут Илья Репин.

Холодна, неприютна громада Академии. Фасад здания темен. Только в верхнем этаже светятся два больших окна. Юный Репин пристально, как завороженный, глядит на этот теплый, неяркий свет. Он не знает, что там, высоко, в мастерской, идет жаркий спор. Художники-конкуренты — дипломники по-нашему — задумали сломать академическую рутину.

Во главе бунтовщиков Иван Крамской — человек, которому суждено сыграть огромную роль в судьбе молодого художника.

Но паренек из Чугуева пока ничего не знает.

Ему страшно в чужом городе, зябко и одиноко.

Вьюга утихла.

Под черным пологом неба тускло мерцает Нева.

Ярко горят окна дворцов, зажигая разноцветные костры на полированном льду реки.

Вдруг мимо окоченевшего паренька промчалась тройка. Мелькнули румяные лица, послышался смех, раздался невнятный говор, прозвенел колокольчик, и снова воцарилась тишина.

Завтра наступит новый день. Наступят будни.

Счет за номер в гостинице, счет за обед…

Правда, у него в кармане всего семнадцать рублей, но он упорен и тверд. Он снимет недорогую комнату и не будет обедать — будет пить чай вприкуску, с черным хлебом.

Благо, что чай и сахар он привез из дому.

Главное, он начинает штурмовать твердыню Академии. Его встретит неласковый чиновник, он потерпит на первых порах неудачу. Но он молод и талантлив, ему поможет сам Крамской, и его ждет успех.

Не пройдет и года, как заветная мечта юноши исполнится.

Илья Репин по праву войдет по стертым каменным ступеням под гулкие своды Академии.

Юный Репин. Какой он был, этот паренек из Чугуева?

Взглянем на «Автопортрет», написанный молодым живописцем через месяц после приезда в столицу — 2 декабря 1863 года. Пытливо глядит на нас юный мастер. Чисты, привлекательны черты его лица. Глаза внимательно вглядываются в даль.

Что ждет его? Свершит ли он задуманное?

Сбудутся ли его идеалы?

Молодой Репин может показаться с первого взгляда несколько наивным. Он безупречно честен и правдив, до конца верен своей музе — живописи, и это главная причина его будущих успехов.