Их узнают.

Приветствуют.

Художник подарил Чехову на память пейзаж. Картина понравилась Антону Павловичу.

Он написал О. Л. Книппер:

«У нас Левитан. На моем камине он изобразил лунную ночь во время сенокоса. Луг, копны, вдали лес, надо всем царит луна…»

… Весною, в марте 1900 года, мастерскую Левитана посетил Нестеров. Завязалась долгая, сокровенная беседа.

С глазу на глаз, о самом святом и главном.

Как отразить красу Родины, всю глубину духовности ее природы.

Быстро летело время.

В окно заглянули звезды.

Левитан решил проводить товарища…

Они шли рядом, рука об руку, по московским бульварам. Пахло талым снегом, весной…

Они мечтали о новых выставках, картинах, вспоминали студенческие годы, юность.

— Как странно, — сказал Левитан Нестерову, — вот, кажется, только вчера мы говорили с Костей Коровиным, а прошло почти четверть века, и он журил меня, что я пессимист и плакса. Теперь я пишу мажорные пейзажи, хоть и собираюсь умирать. А Костя с каждым годом все грустнеет. Да, жизнь пройдена, но вот мы так и не знаем тайну смерти.

Исаак Ильич говорил горячо.

— Мы идем по ночной Москве — тишина, загадочность, бульвары, шелестят деревья. О чем — тайна! О чем говорят эти глаза — окна домов, розовые, желтые, голубые, — лишь химера, обман… За всем этим лишь одна смерть. Земля, могила.

Где-то звенела конка, чьи-то каблучки стучали по тротуару.

Левитан остановился. Он тяжело дышал.

Лицо его в свете фонарей было восково-бледно.

Озеро.

— Я еще мальчишкой чуял, что жизнь и смерть — это вроде карусели, только лошадки разные. Я, например, сейчас пишу картины, и, может быть, меня запомнят, а какой-нибудь торгаш сгинет, и вскоре его забудут. Люди всегда остаются людьми, и их мать — природа. Поэтому человек тоскует, когда один остается с пейзажем. Начинают звучать тайные струны его души.

Ветер раскачивал ветви деревьев, и длинные тени бродили по бульвару. Нестеров вдруг заметил слезы на глазах друга.

— Никогда не забуду Плеса, — сказал Левитан, — там понял свое призвание и оттуда вот этот талисман.

Художник откинул полу пальто и достал из сюртука платок. Развернул его. В свете фонаря на белом платке виднелась маленькая монетка.

— Это копейка, — проговорил Левитан. — Я сидел у церквушки в Плесе и писал. Подошла бабушка в черном, повязанная платком. Лицо все в паутине морщин. Темное, как лик иконный. А глаза светлые… Улыбнулась мне и положила монетку на крышку этюдника. Видно, приняла меня за убогого.

Нестеров боялся проронить слово. Все было так обыденно и так волшебно.

— Вы знаете, я скучал, за границей скучал тягостно, ведь я люблю Россию… Михаил, — сказал внезапно Левитан, — как ни грустно, но я скоро умру.

Нестеров взглянул на ввалившиеся щеки, потухшие глаза. Ни щегольская одежда, ни палка с золотым набалдашником не скрывали страшную правду.

Левитан угасал… На тонкой, перевязанной пестрым шелковым платком-шарфом шее ходил острый кадык.

На прощание они крепко обнялись и расцеловались. Знал ли Михаил Васильевич, что это будет их последняя встреча…

Худая рука Левитана, обтянутая белоснежной манжетой со сверкающей запонкой, показала на черное ночное небо:

— Знаешь, там нет конца, мы ведь ничего не знаем… Природа всемогуща.

Трепетный мартовский ветер пел в ветвях деревьев унылую, протяжную песню. Левитан шел домой. На сердце было тяжело.

Но надо писать, писать, пока есть хоть кроха сил. И мастер отдает все любимому делу.

На мольберте стоит огромный холст — «Озеро», в котором как бы подведен итог жизненного пути художника.

Иногда он называл это полотно «Русь».

Лето 1900 года было поздним.

Цвела сирень.

Душный, тяжелый запах масляных красок, лаков и растворителей затопил мастерскую Левитана. Было жарко.

Тяжко дышалось. В открытые окна студии врывались звуки города, аромат цветущей сирени.

Живописец смотрел на цветы. Он сказал:

— Я много выстрадал, многое постиг и многому научился во время моей болезни.

В конце июля художника не стало. Сердце остановилось. Серов примчался на похороны из-за границы. Потрясенный и убитый горем, Нестеров выстоял траурный пост у полотен Левитана на Международной выставке в Париже…

Пейзажи Исаака Ильича Левитана — знаки наших шагов по земле, нашей жизни. Они вошли в быт как некая реальность, столь же ощутимая, как юная роща, река или дорога. Мастер волшебно приблизил нас к родной стране, к ее красе. Научил ценить и хранить мгновения прекрасного, которые навсегда покоряют душу.

«Русь». Загадочно и величественно бездонное небо с неспешно плывущими по своду облаками — тяжелыми и легкими, массивными и прозрачными. И это неторопливое колдовское движение отражается в огромном озере.

Мир дивной сказки, поющей всеми цветами палитры, радостный и добрый, создал мастер на пороге небытия.

Он верил в прелесть купели, где его приютили, выпестовали, сто раз спасали и помогали.

Тяжелая, но сладостная жизнь позади, а чувство отрешенного счастья художника, пропевшего свою песню, сумевшего поговорить с пейзажем наедине, осталось с ним и отдано людям.

Они могут не знать мучительных, горьких страниц его судьбы.

Пусть их уделом будет радость бытия!

Магия полотен Левитана в том, что они просты и мы легко узнаем места, в которых будто были, закаты и восходы, которыми любовались, весны с пронзительной свежестью и чистотой, осени — багряно-золотистые и звонко-синие.

Все, все людям.

И мы, глядя на его творения, зная о нелегкой стезе живописца, благодарны ему за открытое нам прекрасное.

Зимою 1899 года петербургский бомонд заполнил залы, где разместилась выставка «Мира искусства».

Блистательный вернисаж украшал цветник дам в изысканных туалетах и сонм важных сановников, увешанных самыми высокими регалиями.

Сверкание шитых золотом мундиров, аксельбантов, лоск великолепных фраков, блеск невыносимо белоснежных воротников — все, все слепило глаза.

Сам августейший президент Академии художеств пожаловал на открытие экспозиции…

«Ах, Серж Дягилев! — лепетали поклонники и поклонницы. — Он буквально всполошил всю Европу».

Им дружно вторили бородатые и безусые, молодые и маститые литераторы и музыканты, известные меценаты и солидные коммерсанты. Эти слова бойко подхватывали суетливые завсегдатаи всех вернисажей.

С ними не спорили загадочно улыбающиеся метры столичного «олимпа».

Казалось, эксперимент неугомонного редактора журнала «Мир искусства» удался. Сам виновник торжества стоял в центре этого круговорота — элегантный и вальяжный. Сергей Дягилев был невозмутимо любезен и только успевал подписывать десятки билетов, которые подсовывали ему любители автографов.

Словом, светская карусель не торопясь кружилась.

Вероятно, престижная тяга к моде доставляла большинству зрителей не столько радость общения с прекрасным, сколько являлась приятным моционом.

Вокруг большого холста, висевшего в центре одного из залов, было непривычно тихо.

Люди вглядывались в далекий мир старой Руси. Эта картина, размашисто и сочно написанная, была не очень похожа на своих соседок. Словно окно в самую гущу бытия народного было прорублено в стене.

«Московская улица XVII века».

Автор будто услыхал весенний гул города, поразился разноцветью костюмов, пестрой панораме народных типов…

Прошел дождь (стоков не было, разбухшая, набрякшая земля не впитала влагу), и улица превратилась в реку.

Бредут вброд молодые девицы, потупив очи, подобрав подол. Рядом гогочут загулявшие зеваки.