Но были мнения иные.
«Критикуют рисунок, — писал Репин Сурикову, — и особенно на Кузю (рыжего стрельца) нападают, ярее всех паршивая академическая партия… Чистяков хвалит. Да все порядочные люди тронуты картиной».
Третьяков купил полотно.
Учитель Сурикова Чистяков благодарит его:
«Радуюсь, что вы приобрели ее, и чувствую к вам искреннее уважение и благодарность. Пора и нам, русским художникам, оглянуться на себя; пора поверить, что и мы люди…»
«Утро» вызвало бурю на страницах тогдашней прессы.
Нет нужды отводить здесь много места всему потоку хулы и брани, который опрокинули на молодого мастера рецензенты из реакционных газет.
Приведем лишь строки из черносотенной, монархической газеты «Русь», органа реакционеров-славянофилов:
«Явная тенденциозность сюжета этой картины вызвала громкие и единогласные похвалы «либеральной прессы», придавшей казни стрельцов г. Сурикова «глубокий, потрясающий, почти современный смысл» и считавшей ее… чуть ли не самой лучшей картиной на всей выставке… между тем она полна столь грубых промахов, что ее на выставку принимать не следовало. Уже выбор самого сюжета… свидетельствует о раннем глубоком развращении художественного вкуса у этого художника, впервые выступающего на поприще искусства».
Меншиков в Березове.
Великолепно ответил на выступление газеты «Русь» Репин.
Вот что он писал Стасову:
«Прочтите критику в газете «Русь»… Что за бесподобный орган! «О, Русь! Русь! Куда ты мчишься?!! Не дальше, не ближе, как вослед «Московских ведомостей», по их проторенной дорожке. «Пре-ка-за-ли», вероятно. Нет, хуже того, — это серьезно убежденный холоп по плоти и крови».
Либеральная газета «Порядок» писала о подобных выступлениях:
«Жалка та часть русской прессы, которая в такое и без того неспокойное время не находит ничего лучшего, как указывать пальцами на не повинных ни в чем людей и по своему произволу приравнивать их к числу сомнительных».
Но дело, как говорится, было сделано. Шедевр Суриковым был создан. И волей-неволей приходилось признавать победу молодого живописца-реалиста над салонными корифеями.
«После Сурикова работы Неврева в историческом роде кажутся бледными, раскрашенными безвкусно литографиями».
… Суриков необычайно мучительно, долго работал над композицией своих полотен. Вот слова, которые хоть немного раскрывают этот тяжкий труд:
«Главное для меня композиция. Тут есть какой-то твердый, неумолимый закон, который можно только чутьем угадать, но который до того непреложен, что каждый прибавленный или убавленный вершок холста или лишняя поставленная точка разом меняет всю композицию… В движении есть живые точки, а есть мертвые. Это настоящая математика. Сидящие в санях фигуры держат их на месте. Надо было найти расстояние от рамы до саней, чтобы пустить их в ход. Чуть меньше расстояние — сани стоят. А мне Толстой с женой, когда «Морозову» смотрели, говорят: «Внизу надо срезать, низ не нужен, мешает». А там ничего убавить нельзя — сани не поедут».
Мастер далеко не всем показывал свои картины в процессе их создания, среди этих немногих был Лев Толстой.
Боярыня Морозова. Фрагмент.
Вот строки из книги внучки Сурикова Натальи Кончаловской «Дар бесценный», где она рассказывает о встрече двух великих художников:
«Утром к Суриковым зашел Толстой. В этот раз он был в просторной темной блузе, подпоясанной простым ремнем, в валенках, с которых он старательно сбивал снег в передней. Он вошел, отирая платком с бороды растаявший снег. И пахло от него морозной свежестью.
Лев Николаевич долго сидел в молчании перед картиной, словно она его захватила всего и увела из мастерской.
— Огромное впечатление, Василий Иванович! — сказал он наконец. — Ах, как хорошо это все написано! И неисчерпаемая глубина народной души, и правдивость в каждом образе, и целомудрие вашего творческого духа…
Толстой помолчал, потом, улыбнувшись и указав в правый угол картины, заметил:
— Я смотрю — мой князь Черкасский у вас оказался. Ну точь-в-точь он!
— Вы же сами мне его сюда прислали, Лев Николаевич! — шутил Суриков.
— А вы скажите, как вы себе представляете, — Толстой быстро поднялся со стула, — стрельцов с зажженными свечами везли на место казни?
— Думаю, что всю дорогу они ехали с горящими свечами.
— А тогда руки у них должны быть закапаны воском, не так ли, Василий Иванович? Свеча плавится, телегу трясет, качает… А у ваших стрельцов руки чистенькие.
Суриков оживился, даже обрадовался:
— Да, да! Как это вы углядели? Совершенно справедливо…»
Так порою рождались драгоценные детали картины, где одна линия, одна точка фона — и та нужна.
«Боярыня Морозова». Гордость Третьяковской галереи. Одна из вершин нашей живописи. Картина, которой восторгаются миллионы зрителей, наших современников. Достаточно в любой день, в любой час прийти в Третьяковку, чтобы увидать тысячную вереницу людей, благодарных и восхищенных мастерством художника, раскрывшего одну из страниц истории. Раскрывшего гениально!
Голова боярыни Морозовой. Этюд.
Москва… XVII век. Борьба страстей церковных достигла предела. Патриарх Никон и протопоп Аввакум.
Реформатор и защитник древних, исконных традиций Руси.
Их споры и борьба всколыхнули всю Россию.
Народ во многом поддерживал Аввакума, ближайшей ученицей которого была Морозова, боярыня — родственница царя, женщина редкого ума, неистовой веры.
Суриков остановил мгновение, когда истерзанную пытками, измученную в застенках Морозову влачат в розвальнях через всю Москву, по кишащим народом улицам.
Везут ее закованную в кандалы, мертвенно-бледную от бессонных страшных ночей, чтобы бросить в подвалы Боровского монастыря, откуда она уже никогда не выйдет на свет.
Скрипит снег под полозьями саней, звенят кандалы на воздетой к небу руке, сложенной в двуперстном знамении старообрядчества. Жутко звучат ее речи в морозном синем воздухе.
Вспоминаются слова протопопа Аввакума о Морозовой: «Кидаешься ты на врага аки лев!»
Нестерпимо горят глаза боярыни, и ее неистовая духовность словно сотрясает глубины души народной.
Посмотрите, с какой скорбью, сочувствием, почти ужасом взирают люди на крамольную боярыню.
Их большинство.
Ее подвиг благословляет юродивый, отвечая ей тем же двуперстным знамением.
За спиной хихикают, глумятся пошлые хари в богатых шубах.
Бескровно, пронзительно русской, духовной, щемящей душу красотой лицо боярыни Морозовой, победоносное даже на краю бездны.
Суриков проявил себя не только как колорист и «композитор». Он сумел проникнуть и в глубины истинной истории, в психологию эпохи. За всем этим стояла грандиозная по труду и затрате сил работа.
Вернемся вновь в далекий 1887 год, когда Суриков впервые показал свой холст на XV Выставке передвижников.
В те дни этот шедевр, равный по звучанию музыке «Бориса Годунова» и «Хованщины» Мусоргского, разделил, как это ни печально, судьбу всех новаторских произведений живописцев XIX века…
Достаточно вспомнить хулу и осуждения, вызванные «Плотом «Медузы» Жерико или полотнами Делакруа и Курбе, чтобы установить некую преемственность воздействия талантливого нового на реакционные круги салонных рутинеров, угождавших вкусам власть предержащих.
Боярыня Морозова. Фрагмент.
Будто огромное окно распахнул мастер в сверкающую холодком, зимнюю, чарующую Русь.
