Всю радугу песенных красок — от червонных до бирюзовых и шафранных, от алых и багряных до кубово-синих и лазоревых — раскинул перед ошеломленным зрителем кудесник Суриков.

Всю гамму сложнейших психологических состояний — от напряженной, исступленной ненависти до тихой грусти сострадания.

Буйное веселье и злое ехидство.

Веру и безверие.

Тьму и свет. Добро и зло.

Все это собрал художник и заключил в сверкающий оклад снежной красы. Строгой и многозвонной.

Живописец недаром изучал полотна великих мастеров Ренессанса — Веронезе, Тинторетто и Тициана. Но они воспевали в своих холстах родную Италию.

Суриков нашел свой, единственный и неповторимый, серебряный ключ в решении грандиозной по сложности колористической задачи «Морозовой». Он написал свой холст, изображающий Древнюю Русь самым современным методом, приемом живописи, так называемым пленэром, открытым импрессионистами.

Вот это сочетание монументального по форме, силуэту, композиции холста, решенного в лучших традициях Высокого Ренессанса, с современной реалистической пленэрной манерой живописи и создало тот неповторимый шедевр мирового искусства, который и вызвал на первых порах такой каскад противоречивых мнений.

Итак, обратимся к полосам газет и строкам писем тех лет.

В печально известной газете «Новое время» некий А. Дьяков, отдав дань некоторым качествам «Морозовой», писал:

«Истории, точности факта художник пожертвовал всем: эстетическим чутьем, красотой произведения, — и картина вышла положительно грубою… Все грубо, топорно, дико».

Читая эти строки, невольно вспоминаешь рецензии на великие творения Жерико, Делакруа, Курбе, Мане, напечатанные во французских газетах.

Но Дьяков идет дальше своих европейских коллег: он ставит под сомнение надобность писать правду.

«Но при всех несомненных и очень крупных достоинствах (не правда ли, какой изящный реверанс в адрес автора?) картина Сурикова невольно вызывает вопрос: следует ли писать историческую картину, строго придерживаясь данной эпохи… В интересах одной грубой правды».

Это великолепное по своей откровенности заявление «Нового времени» имеет мало равных в истории.

Но обратимся к мнениям других.

Стасов писал:

«Суриков создал теперь такую картину, которая, по-моему, есть первая из всех наших картин на сюжеты из русской истории. Выше и дальше этой картины и наше искусство, то, которое берет задачей изображение старой русской истории, не ходило еще… необыкновенные качества картины… увлекают воображение, глубоко овладевают чувством…

Сила правды, сила историчности, которыми дышит новая картина Сурикова, поразительны».

И далее, разбирая достоинства картины, Стасов говорит:

«Нас не могут более волновать те интересы, которые двести лет тому назад волновали эту бедную фанатичку, для нас существуют нынче уже совершенно иные вопросы, более широкие и глубокие… Мы пожимаем плечами на странные заблуждения, на напрасные, бесцельные мученичества, но не стоим уже на стороне этих хохочущих бояр и попов… Нет, мы симпатичным взором отыскиваем в картине уже другое: все эти поникшие головы… сжатые и задавленные, а потому не властны они были сказать свое настоящее слово. Как во всем тут верно нарисована бедная, старая, скорбящая, угнетенная Русь.

… По-моему, еще мало удерживать свято и хранить нерушимо русские темы, задачи, характеры, физиономии: надо, чтобы и краска, и колорит, и воздух картины, и солнце, и мрак, и все, все было свое… Одним словом, надо, чтобы все наше художественное слово было столько же собственное, свое, нынешнее, как художественное слово, «речь» у Толстого во «Власти тьмы», у Пушкина в «Борисе Годунове», у Островского, Гоголя и т. д. Тут нет ничего чужого, никакой Европы, не то что уже в сюжетах и типах, но и в изложении речи, форме фраз и слов… Только Суриков и, может быть, Репин (после Перова и Федотова) избавились от греха иностранности».

Вскоре Стасов пишет Третьякову:

«Павел Михайлович!

Я вчера и сегодня точно как рехнувшийся от картины Сурикова! Только о том глубоко скорбел, что она к Вам не попадет, думал, что дорога при Ваших огромных тратах. И еще как тосковал!!! Прихожу сегодня на выставку и вдруг: «Приобретена П. М. Третьяковым». Как я Вам аплодировал издали, как горячо хотел бы Вас обнять».

Суриков оставил нам галерею чудесных портретов. В них нашла отражение вся его любовь к своему народу, к Родине.

«Каждого лица хотел смысл постичь, — рассказывал художник. Мальчиком еще, помню, в лица все вглядывался — думаю, почему это так красиво! Знаете, что значит симпатичное лицо! Это то, что черты сгармонированы. Пусть нос курносый, пусть скулы, — а все сгармонировано. Это вот и есть то, что греки дали — сущность красоты. Греческую красоту можно и в остяке найти… Женские лица русские я очень любил, не порченные ничем, нетронутые…»

Особенно удался мастеру портрет Емельяновой.

Это о ней мог бы сказать Некрасов:

«Взятие снежного городка»… Послушаем, что рассказывает сам Суриков о создании этого полотна:

«И тогда от драм к большой жизнерадостности перешел. Написал я тогда бытовую картину «Городок берут». К воспоминаниям детства вернулся, как мы зимой через Енисей в Торгошино ездили… За Красноярском, на том берегу Енисея, я в первый раз видел, как «городок» брали. Мы от Торгошина ехали. Толпа была. Городок снежный. И конь черный прямо мимо меня проскочил, помню. Это, верно, он-то у меня в картине и остался. Я потом много городков снежных видел. По обе стороны народ стоит, а посредине снежная стена. Лошадей от нее отпугивают криками и хворостинами бьют: чей конь первый сквозь снег прорвется. А потом приходят люди, что городок делали, денег просить: художники ведь. Там они и пушки ледяные и зубцы — все сделают».

Взятие снежного городка.

Донской казак Степан Тимофеевич Разин — «самое поэтическое лицо русской истории», — говорил Пушкин.

«Степан Разин».

Картина-песня.

«Из-за острова на стрежень, на простор речной волны» выплывает в вечность струг.

Былинна, могуча напевность огромного полотна.

Мажорной, светлой симфонией звучат краски холста.

Много пересудов и толков было вокруг этой замечательной картины. Ее причислили к неудачам Сурикова.

И даже почти убедили в этом автора, хотя, впрочем, мастер написал брату:

«Картина находится во владении ее автора Василия Ивановича и, должно быть, перейдет в собственность его дальнейшего потомства. Ну, да я не горюю. Это нужно было ожидать, а важно то, что я Степана написал! Это все».

Надо еще раз вспомнить о времени, когда был создан холст, 1907 год. Недавно отгремели бои пятого года.

И поэтому слова «важно то, что я Степана написал» приобретают особый смысл.

Герой народного восстания, его образ близок был Сурикову, потомку участников Красноярского бунта.

И он считал своим долгом создать это. Долгом гражданина.

Величаво выплывает по необозримой глади красавицы Волги струг Степана Разина.

Лебедиными крыльями взмахнули весла. Гудит тетивой натянутый парус. Атаман задумчив. Печаль омрачила его чело… Плещет волжская волна о борт струга, льется раздольная песня, звучат переливчатые, звонкие гусли.

Богатырская, удалая, редкая по поэтичности картина напоена светом свободы, радости бытия, борьбы.