— У него будет возможность отдохнуть в дороге. Ему необходимо восстановить силы. Мы снабдили его изрядным запасом лекарств, чтобы облегчать боль, потому что, по правде говоря, стоицизм хорош, когда тебя видит публика. Мы не хотим, чтобы он впал в отчаяние, когда окажется один в каюте.

Амира ничего не сказала. Она все знала, однако образ могучего эль-Муджахида, в одиночестве мучающегося от боли в крошечной каюте на старой ржавой грузовой посудине, поразил Принцессу.

Голь словно читал ее мысли. В тишине прозвучал его голос:

— Не волнуйся, любовь моя, корабельный хирург мой человек, так же как и капитан.

— Я беспокоюсь о другом, Себастьян. Его раны могут загноиться. Необходимо, чтобы он был в отличной форме к началу миссии. — Она намеренно произнесла слово «миссия» — после того случая, когда, потеряв бдительность, неосторожно сказала «наше дело». Неизвестно, заметил ли Голь ошибку, но по опыту Амира знала: он никогда ничего не упускал.

— Конечно, конечно, — успокаивающе проговорил он. — Обо всем позаботились. Он будет в полном порядке, и все пойдет по плану. Нет причин переживать. Верь мне.

— Я верю, — почти прошептала она. — Верю во всем.

— Ты меня любишь? — спросил он, и в его голосе угадывался смех.

— Ты знаешь, что люблю.

— И я, — заверил он, — я всегда буду тебя любить. — С этими словами он отключился.

Амира откинулась на спинку кресла и задумчиво посмотрела на телефон, губы ее были плотно сжаты, лицо напряжено. Она посидела минут пять, размышляя, потом открыла нижний ящик письменного стола и достала мобильник. Компактный, дорогой, совсем новенький. Подарок Голя. Аппарат отличался исключительным радиусом действия. Благодаря встроенным в потолок передатчикам ее звонок унесется в космос, а оттуда достигнет любой точки планеты. Например, вертолета, летящего над океаном, чтобы перехватить грузовое судно.

Склад ОВН, Балтимор.

Вторник, 30 июня, 21.58

Мы с Руди шли по коридору. Черч остался поговорить с Кто. Я взглянул на часы.

— Трудно поверить, что это один и тот же день, а?

Но он не ответил. Конечно, глупо обсуждать тему на ходу. Я спросил охранника, где наши комнаты, и он показал нам две двери, расположенные друг напротив друга.

Моя квартирка, явно переделанная из конторского кабинета или хранилища, была примерно той же площади, что и номер в гостинице средней руки. Правда, без окон.

Немаркий серый ковер, большой телевизор, мягкое кресло с откидной спинкой. Зато в углу комнаты я обнаружил собственную кровать. Компьютер со всеми причиндалами тоже оказался моим. Три нераспакованных чемодана стояли аккуратным рядком у шкафа. А на покрывале, положив голову на лапы, лежал Кобблер. Он открыл один глаз, решил, что я не так интересен, как то, что ему снится, и снова погрузился в медитацию.

Руди опустился в кресло и закрыл лицо ладонями. Я изучил недра маленького холодильника, вынул пару бутылок с водой, похлопал одной из них доктора по плечу. Он нехотя выпрямился и поставил минералку между своими ботинками. Я сделал глоток и уселся на пол, привалившись к стене.

Долгие часы стресса оставили следы на лице Руди. Его глаза блестели неестественно ярко.

— В какой ад мы с тобой угодили, ковбой?

— Прости, что втянул тебя в это.

Он потряс головой, перебивая меня.

— Нет, не в том дело. Просто вся… — он поискал подходящее слово, — реальность происходящего потрясает. Один только факт существования чего-то вроде ОВН. Это нисколько не похоже на то, что мы знали о суперсекретных организациях! Черт, Джо, таких могут быть дюжины. Сотни. Я мыслю достаточно рационально и согласен с тем, что правительству необходимы секреты. Нужны шпионы, тайные операции и все прочее. Я взрослый человек и в состоянии с этим примириться. Готов даже признать, хотя и с большой неохотой, что после одиннадцатого сентября терроризм в определенной степени стал частью нашей повседневной жизни. Покажи мне хоть одного юмориста на эстраде, который не пошутил бы на эту тему!

Я глотнул еще воды. Пусть Руди выговорится.

— Но сегодня я видел и слышал такое, что… навсегда изменит мир. После одиннадцатого сентября я утверждал, как и все вокруг: прежнего не вернешь. Неважно, что мы снова погрузились в обычные заботы и многим из нас безразличен цвет, в который окрашен сегодняшний террор. То был день, не похожий на все прочие дни моей жизни. И сегодня я испытал столь же сильное потрясение. Может, даже тяжелее. Знаешь, что я сделал? Я просидел десять минут в туалете, рыдая в три ручья.

— Ну ты же человек, — начал я, но Руди снова меня прервал.

— Дело не в том, и ты это понимаешь, Джо, так что нечего меня утешать. Хочешь знать, отчего я плакал? Скажешь, культурный шок? Не только. Я горевал по тем людям, которых убили на днях в больнице и сегодня вечером в Делавэре. При землетрясении в Малайзии в прошлом месяце погибло в восемь раз больше народу. Миллионы умирают каждый год. Я мог испытывать к ним сострадание, но не скорбь — искреннюю, личную. Нам свойственны отстраненные переживания, когда, к примеру, чужой ребенок упадет в колодец и утонет. Через два месяца никто уже не вспомнит его имени. Твоя жизнь не переворачивается из-за этого. Иначе восприятие любой смерти как личного горя убило бы нас всех. Но то, что случилось сейчас… я назвал бы поистине судьбоносным моментом. Однозначно. Это событие поставило на мне клеймо. И на тебе тоже. Как и на всех в ОВН. Не знаю, со многими ли ты успел здесь познакомиться, но я совершил целое путешествие и в глазах у каждого заметил… странное выражение. Черч и майор Кортленд держатся лучше других, но остальные… Боюсь смотреть на себя в зеркало, потому что увижу то же самое. Не только сейчас, а отныне и до конца. Мы отмечены.

— Да, знаю, Руди. Но ты говоришь об этом так, словно речь идет о каиновой печати.

Он поднял на меня взгляд, полный несказанной муки. Мне хотелось закричать.

— А разве нет? Слушай, я не указываю пальцем ни на одну страну, ни на одну религию, ни на одну политическую партию. Поражение потерпел весь человеческий род. Мы совершили ужасный, непростительный грех, и, прежде чём ты задашь вопрос, который смутит нас обоих, я скажу: нет, я не переживал мига религиозного просветления. Церковь или государство тут ни при чем. Проблема более глобальна. Ведь мы — как вид гомо сапиенс — действительно понимаем, что хорошо, а что плохо, точно так же, как различаем едва заметные оттенки серого.

На протяжении тысяч лет религиозные вожди, философы, свободные мыслители и просвещенные политики разъясняли причину и последствия деструктивного поведения. Казалось бы, теперь, когда у нас такие продвинутые технологии и ускоренные коммуникации, люди должны научиться чему-то, извлечь уроки из прежних ошибок, сделаться прозорливыми. Но, увы. С помощью компьютерного моделирования мы можем виртуально заглянуть в будущее и увидеть, как все обернется, если следовать прежним курсом и ничего не предпринимать, чтобы изменить направление. И что с того? Полагаю, истинный грех человечества — в наплевательском отношении к грядущим поколениям. Мы всегда действовали так, будто они ничего не значат для нас. Немногие поступали иначе, и только в индивидуальном порядке, а не в масштабе нации и тем более вида.

Руди потер глаза.

— Сегодня, — проговорил он медленно, — я видел запечатленные на пленке свидетельства преступного безразличия человеческой расы. Люди, которые наделены высочайшим интеллектом, создали оружие столь разрушительной силы, что оно способно уничтожить население планеты, и ради чего? Ради того, чтобы настоять на своей религиозной и политической точке зрения. Если бы речь шла о поступке отдельной личности, я бы сказал, что мы имеем дело с психозом, с расщепленным сознанием… Но это тщательно взвешенный план, в котором замешан не один человек. Авторам столь чудовищного проекта хватило времени обдумать все, оценить последствия. Однако же они продолжают воплощать задуманное. Ставят опыты на детях. На детях! — Он стиснул виски руками. — Они все понимают, и все равно им наплевать. На них и вправду каинова печать, и лучшего определения я не знаю.