В столовой горят свечи, а на стене, за спиной Хассе и Туве, висит большое полотно художника по имени Йокум Нордстрём, ставшего, по словам Бигган, важной шишкой в Нью-Йорке. Картина представляет чернокожего мужчину в одежде мальчика на синем фоне. Малин она кажется наивной и серьезной одновременно. Мужчина одинок, и в то же время там, на синем фоне, он как бы на своем месте. А в небе парят гитары и бильярдные кии.

Фазаны хороши, но вино еще лучше — красное, из какой-то неизвестной Малин области Испании. Малин собирает в кулак всю силу воли, чтобы не выпить его залпом, такое оно вкусное.

— Еще фазана? — Хассе показывает на котелок.

— Возьмите еще, — советует Маркус, — папа будет счастлив.

За вечер успели поговорить обо всем: от работы Малин до тренировок в спортивном зале, о реорганизации больницы, о коммунальной политике и у-у-ужасно скучных мероприятиях в городском концертном зале.

Хассе и Бигган вежливы и искренне интересуются всем. Как Малин ни прислушивалась, так и не смогла уловить ни одной фальшивой нотки. «Похоже, они рады нам и мы не мешаем им, — думает Малин и делает глоток вина. — И они знают, как заставить меня расслабиться».

— Хорошая идея насчет Тенерифе, — говорит Хассе, и Малин смотрит на Туве через стол.

Та опускает глаза.

— Билеты уже забронировали? — спрашивает Хассе. — Нам нужен номер счета, чтобы перечислить деньги. Напомните мне, хорошо?

— Я… — начинает Туве.

Малин прокашливается.

Бигган и Хассе смотрят на нее с беспокойством, а Маркус поворачивается к Туве.

— Мой пана передумал, — говорит Малин. — К сожалению, у них будут другие гости.

— Но это их собственная внучка! — восклицает Бигган.

— Почему ты ничего не сказала? — обращается Маркус к Туве.

Малин качает головой:

— Мои родители — люди со странностями.

Туве облегченно вздыхает. Но Малин замечает: ей стыдно за то, что она так и не смогла сказать простой правды, что именно Маркус на Тенерифе нежеланный гость.

«Почему я лгу? — спрашивает себя Малин. — Чтобы кого-то не разочаровать? Потому что мне стыдно за моих невоспитанных родителей? Потому что правда горька?»

— Интересно, — спрашивает Хассе, — кого это можно предпочесть собственной внучке, да еще с приятелем?

— Это какой-то старый партнер по бизнесу.

— Ну, не беда! — говорит Бигган. — Тогда вы оба можете поехать с нами в Оре,[54] как предлагалось с самого начала. Тенерифе — это прекрасно, но зимой надо кататься на лыжах!

Малин и Туве бредут домой по освещенным улицам.

Рюмка коньяка в довершение ужина развязала Малин язык. Бигган пила, а вот Хассе отказался: ему завтра работать. «Немного мартини, стакан вина — но не более, завтра мне держать в руках нож».

— Ты должна была сразу рассказать обо всем Маркусу.

— Может быть, но я…

— А теперь ты заставила меня солгать. Ты знаешь, что я об этом думаю. А Оре? О том, что они пригласили тебя на Оре, ты не могла сказать? В конце концов, я тебе кто…

— Мама, ты можешь просто помолчать?

— Почему? Я говорю все как есть.

— Ты говоришь глупости.

— Почему ты ничего не сказала насчет Оре?

— Но, мама, ты ведь сама все прекрасно понимаешь. Когда я должна была рассказать? Тебя ведь никогда не бывает дома, ты постоянно работаешь.

«Нет! — хочется крикнуть Малин. — Нет! Ты не права!» Но она берет себя в руки. «Разве все так уж плохо?» — думает она.

Они шагают мимо стадиона «Тиннис» и отеля «Экуксен».

— Ты что-то хотела сказать, мама? — спрашивает Туве, когда они проходят блошиный рынок городской миссии.

— Они приятные люди, — говорит Малин. — Совсем не такие, как я думала.

— Ты, мама, вечно думаешь о людях бог знает что.

Я истекаю кровью.

Но некто поднимает меня, снимает со столба и укладывает в мягкую, пушистую постель.

Я живу.

И сердце во мне бьется.

А черные — они повсюду, они укутывают мое тело тканью, шерстяным покрывалом, и я чувствую тепло и слышу его, их голоса.

— Она умерла слишком рано. Но ты должен повесить ее, как было задумано.

И вот надо мной деревья, я еду через лес. Лежу в санях, и это полозья скрипят по насту? Я устала, так устала, и мне тепло.

Это настоящее тепло.

Оно есть и во сне, и наяву.

Но мне не нужно этого тепла.

Оно убивает.

А я не хочу умирать.

И снова звук мотора. Я опять в машине.

И под это неустанное гудение я снова чувствую: мое тело еще кое на что способно, с ним пока не все кончено.

Я дышу.

И я приветствую боль каждой истерзанной частью своего тела, разодранного и кровоточащего изнутри.

Только в боли я сейчас существую, и она поможет мне выжить.

Я парю здесь.

Подо мной раскинулось поле. Между Маспелёсой, Фурносой и Банкебергом, за нерасчищенной дорогой, покрытой лишь тонким слоем снега, стоит одинокое дерево, похожее на то, на котором меня подвесили.

Там останавливается автомобиль с женщиной в багажнике.

Я хотел бы сейчас помочь ей.

В том, что она сделает сама.

Черный откроет багажник и поможет мне выбраться наружу. А потом я стану как мотор. Я взорвусь, убегу, я буду жить.

Черный открывает крышку, переваливает мое тело через край багажника и кладет на снег рядом с выхлопной трубой.

И там оставляет.

Толстый ствол дерева, до него метров десять.

Камень припорошило снегом, но я его вижу. А это мои руки, и они свободны? Но неужели этот распухший красный комок слева — моя рука?

А черный сейчас стоит рядом. Он шепчет что-то про кровь и жертву.

И если я сейчас повернусь влево, схвачу камень и брошу туда, где должна быть его голова, у меня может получиться. И потом я уйду.

Я мотор, и кто-то сейчас повернул ключ зажигания.

Взрываюсь.

Я снова существую, хватаю камень. Шепот прекращается. Сейчас ударю его, я должна уйти, и я выберусь отсюда — не пытайся мне помешать. Моя воля, та, что сидит глубоко внутри, светлее тех темных дел, на которые способен черный.

Не пытайся…

Я бью черного, и мы с ним катаемся по снегу. Мороза больше нет, черный крепко вцепился в меня, но я взрываюсь еще раз, а потом бью. Камнем по черепу. Черный слабеет и сползает с меня в снег.

Встаю на колени.

Вокруг меня поле, распахнутое во все стороны.

Поднимаюсь.

В темноте, в той, где я была.

Спотыкаясь, бреду к далекому горизонту.

Ухожу.

Я парю здесь, рядом с тобой, блуждающей по равнине. Ты когда-нибудь остановишься, и куда бы ты ни пришла, я буду ждать тебя там.

Шестнадцатое февраля, четверг

Юнни Аксельссон положил руки на руль. Он чувствует вибрацию машины: мороз мешает двигателю работать как следует.

Раннее утро.

С полей и лугов метет то в одну, то в другую сторону, дороги почти не видно за клубами снега.

Путь от Муталы до Линчёпинга занимает около пятидесяти минут, и в это время года он, ко всему прочему, опасен: к плохому состоянию трассы добавляется гололедица, как бы дорогу ни посыпали солью.

Нет, надо быть осторожным. Он всегда едет через Фурносу, поскольку считает, что там трасса лучше, чем через Буренсберг.

Никогда ведь не знаешь, кто может выскочить из лесу. Как-то раз он чуть не наехал на косулю, потом на лося.

Во всяком случае, дороги здесь прямые. Это для того, чтобы в случае войны они могли служить взлетно-посадочными полосами.

Война? Разве такое возможно?

Или она уже идет?

Мутала — столица шведской наркомании.

Для тех, кто ищет законный способ заработать, вариантов не много.