— Почему?

— В войну я оттрубил свое в торговом флоте и знаю, каковы моряки. И Калле-с-Поворота не был моряком.

— Кем же он был?

— Прежде всего, бабником и пьяницей.

— Когда он вернулся сюда?

— Примерно в середине пятидесятых. Одно время работал механиком в гараже при фабрике, но долго не продержался. Потом помогал на фермах. Когда был трезв, то работал за двоих, а потом его снова тянуло…

— Тянуло к чему?

— К девочкам и спиртному. Кто из тамошних работниц, служанок или крестьянок не знал Калле-с-Поворота! Он был королем танцев в Народном парке. Даром что ему не давались буквы и цифры! На танцплощадке отбивал, словно копытами. Обворожительный, как дьявол! И всегда получал то, что хотел.

— А как он выглядел?

— В этом как раз и была его тайна, фрекен Форс. Женщины не могли ему противостоять, а выглядел он как хищник в человеческом обличье, как сама звериная ненасытность: грубый, плотный, с близко посаженными черными глазами, с мордой, словно высеченной из черного мрамора.

Готфрид Карлссон смолк, будто давая возможность юной гостье представить себе этот образ воплощенной мужественности.

— Таких сейчас нет, фрекен Форс. Хотя здесь по-прежнему полным-полно неотесанного народа.

— А почему его прозвали «с поворота»?

Готфрид кладет свои дряблые, в пигментных пятнах руки на подлокотник инвалидного кресла и отвечает:

— Это случилось в конце пятидесятых или начале шестидесятых. Я работал тогда мастером на «Клоетте». Калле каким-то образом удалось раздобыть денег, и он купил участок земли со старым деревянным домом, крашенным в красный. Это внизу, у Вестерса, всего в нескольких сотнях метров отсюда, у поворота в туннель под большой автотрассой, которая сейчас называется «Андерс Вег». Туннеля тогда не было, а на месте дороги находилась роща. Я бывал там, он приглашал меня к себе, так что я знаю. Для того времени он заплатил большую сумму. Тогда в Стокгольме ограбили банк, и ходили слухи, что деньги оттуда.

И вот он встретил женщину, мать Бенгта, Элизабет Теодорссон. Крепкая, будто укорененная в этой земле, она, казалось, должна жить вечно. Однако на самом деле все вышло иначе.

Старик напротив Малин несколько раз вздохнул и прикрыл глаза.

Рассказ уже закончился или он перенапрягся, устал копаться в памяти? Или ему надоел этот разговор? Но Готфрид снова открыл глаза, мутные зрачки заблестели:

— И с тех самых пор, как он купил этот дом, он и стал зваться Калле-с-Поворота. Если и раньше все знали, кто такой Калле, то теперь у него появилось прозвище. И я думаю, что этот дом и стал началом конца Калле. Он не был создан для того, что называется нормальной человеческой жизнью.

— А потом родился Бенгт?

— Да, в шестьдесят первом, насколько я помню, но еще до того Калле-с-Поворота попал за решетку.

Готфрид Карлссон снова прикрывает глаза.

— Вы устали?

— Нисколько, фрекен Форс. Устану не раньше, чем кончу рассказывать.

На обратном пути Малин заходит в комнату медсестер.

Сестра Херманссон сидит на привинченной к стене скамье и выводит синими чернилами буквы на какой-то диаграмме.

— Ну? — Она поднимает глаза.

— Все хорошо, — отвечает Малин. — Хорошо.

— Набрались мудрости?

— Причем оба.

— Готфрид Карлссон учился на этих курсах в университете, после того как вышел на пенсию. Они сделали его странным. Представляю, какую чушь он вам впаривал! Ведь он говорил о курсах?

— Нет. Ни слова.

— Ну, тогда я умолкаю, — говорит Херманссон и возвращается к своей диаграмме.

Внизу, у входа, больше нет стариков в инвалидных креслах.

На улице, куда Малин выходит через «вертушку», мороз внезапно обжигает ей лицо, и на память вновь приходят последние слова Готфрида Карлссона. Она знает — эти слова будут возвращаться к ней опять и опять. Когда она уже собиралась уходить, он вдруг положил руку на ее плечо и сказал:

— Будьте осторожны, фрекен Форс.

— Простите?

— Запомните одну вещь, фрекен Форс. Убивает только страсть.

Вот участок земли, на котором когда-то стоял тот дом у поворота.

Первое впечатление: тоскливая типовая застройка, средний класс. Когда мог быть построен этот розовый деревянный дом с фабричными резными украшениями?

Восемьдесят четвертый год? Девяностый? Где-то около того. Тот, кто купил участок у Мяченосца, знал, что делает. Приобрел, конечно, по дешевке, выждал подходящий момент, снес здание, построил новую стандартную виллу и продал.

Можно ли сказать, что он уничтожил отпечаток чьей-то жизни?

Нет.

Потому что дом — всего лишь собственность, а собственность не более чем обуза. Мантра убежденных нищих.

Малин вышла из машины на воздух, которым трудно дышать. Позади застывших крон берез она различает пешеходный туннель под трассой Линчёпипгсвеген — черную дыру, сквозь которую склон на другой стороне кажется непроницаемой стеной.

Дом напротив — перестроенная вилла пятидесятых годов, как и соседний слева. Кто живет здесь сейчас? Нет, не пьяница Калле-с-Поворота. Какой-нибудь бабник? Или одинокий толстяк — вечный ребенок?

Вряд ли.

Торговцы, врачи, архитекторы — вот какого рода эта публика.

Малин бродит туда-сюда возле машины.

Ей снова вспоминается голос Готфрида Карлссона: «Калле-с-Поворота напал на одного парня в Народном парке. Он частенько занимался этим, потому что жить не мог без драки. Но на этот раз парень ослеп на один глаз, и Калле получил шесть лет».

Малин поднимается в сторону туннеля и дороги, карабкается на склон по нерасчищенной велосипедной дорожке. В отдалении показался акведук — тогда его там не было. Автомобили то исчезают, то появляются в снежной дымке. Малин видит зелень, великолепие лета, лодки, скользящие по глади канала. Так возникает целый мир! Но он не твой. Твоим миром станет тот поселок, одиночество и смех, который будет преследовать тебя, бегающего за ускакавшими мячами.

«Элизабет зарабатывала шитьем и оказывала влияние на дамскую и мужскую моду здесь, в замке, и в городе, на Васагатан. Каждое утро с Бенгтом на руках садилась в автобус и забирала платья, а вечером назад. Водители не брали с нее денег. Он был толстым уже тогда. Говорили, она дает мальчику масло и сахар, только бы не мешал ей шить».

Стоя у перил над туннелем, Малин смотрит вниз, на дом, и видит красную избушку, что когда-то находилась на его месте. Такая маленькая, она была для мальчика целой вселенной. И звезды на ночном небе напоминали о бренности жизни.

«Элизабет забеременела через несколько недель после того, как Калле вышел на свободу. Он рано состарился, лишился зубов и был вечно пьян. Поговаривают, что его избили в тюрьме за какие-то его дела в Стокгольме — вроде где-то проболтался. Но женщины, как и раньше, были без ума от него. Его видели в парке по субботам. Драки, волокитство…»

Черная черепица. Дым из трубы. Камин, конечно.

«Потом родилась девочка, Лотта. Так оно и продолжалось. Калле пил и дрался, бил жену, мальчика и девочку, если та не переставала плакать. Но что-то удерживало их вместе… Калле имел обыкновение стоять внизу, возле кондитерской, и задевать прохожих. Полиция не трогала его, ведь он был старик».

Малин возвращается к дому, но медлит, прежде чем войти в гараж. В дальнем углу участка виден древний дуб — ведь он уже был здесь при тебе, да, Мяченосец?

Да, он стоял здесь при мне.

Я бегал под дубом и вокруг него вместе со своей сестрой.

Мы бегали, чтобы быть подальше от папы. Чтобы отпугивать его своим хохотом, шумом, криками.

И потому же я ел.

Пока я ел, была надежда; пока была еда, была вера; пока я ел, не существовало другой реальности, кроме еды; пока я ел, молчало мое горе, причиняемое тем, что никак не хотело оставаться в своей мрачной берлоге.

Но что было толку в беготне и обжорстве?