Не то в конце апреля, не то в начале мая во время про­гулки близ Трех сосен я все же попался в лапы к деду Ёси.

Хотя это место и называлось Три сосны, там росла всего одна древняя сосна. Местные жители говорили, что в дав­ние времена их было три, но, насколько мне известно, никто из них своими глазами трех сосен там не видел. Около одинокой сосны, простершей свои корявые ветки над каналом, лежала перевернутая плоскодонка. По-видимому, ее уже давно не спускали на воду. Проходя мимо, я всегда видел ее в одном и том же положении. Плоскодонки такого типа рассчитаны на одного человека, ими пользуются для добывания устриц и нори. Это маленькое, легкое суденыш­ко, напоминающее по форме узкий лист бамбука, имеет в центре мачту, на которую ставят небольшой треугольный парус. Но та плоскодонка, что лежала на берегу у сосны, была широка и неуклюжа, да еще окрашена снаружи в грязно-голубой цвет.

—  Знаю, о какой лодке вы говорите, — ответил одна­жды на мой вопрос Те, и на лице у него обозначились пре­зрительные морщинки. — Это та самая пузатая голубая плоскодонка. Глаза бы мои на нее не глядели.

Лодка действительно казалась страшно неуклюжей, доски на днище у нее рассохлись, и в одном месте из щели торчали пучки пожелтевшей прошлогодней травы. Трудно представить себе более жалкое, грустное зрелище, чем вытащенная на берег старая лодка. Она напоминает дрях­лую, никому уже не нужную, забытую хозяином лошадь, стоящую, понурив голову, позади конюшни.

В тот день я остановился у старой сосны, курил и, глядя на плоскодонку, думал о том, что людей тоже подстерегает такая же участь.

Внезапно ко мне подошел старик Еси. По-видимому, он уже давно был здесь и внимательно наблюдал за мной. Решив, что я просто без ума от его плоскодонки, он изобра­зил на лице приятную улыбку и радостно заорал:

—  Купите эту лодку!

Не получив ответа, он стал меня убеждать:

—  Сэнсэй изучает здешние места и уже немало побро­дил по суше. Не пора ли по реке Нэтогава поплавать, про­токи на болоте поглядеть, в море выйти? Тут без плоско­донки не обойтись. Поглядите на нее! — вскричал дед, быстрым движением перевернув лодку. — Она, конечно, не новая, ее построили семь лет тому назад, но, если за ней как следует ухаживать, она лет пятнадцать, а то и двадцать еще послужит.

Я попытался ему возразить, но старик не дал мне произ­нести ни слова.

— Задешево продам! — гремел дед Еси. — Уж очень вы человек хороший! Так и быть — за пятерку! Я ответил.

—  А как насчет курева? — старик протянул руку. Я передал ему папиросы и спички.

Дед Еси взял одну папиросу, закурил, сунул остальные за пазуху, а мне возвратил только спички.

—  Ну ладно! — завопил он. — Вам, так и быть, продам за четыре. Всего за четыре!

Я ответил.

Старик притушил папиросу о землю и сунул окурок за ухо. Я вспомнил презрительную гримасу на лице Те, когда он говорил о голубой плоскодонке, но в то же время почув­ствовал, что неумолимо иду в расставленную стариком ловушку, из которой мне уже не выбраться.

—  Вы только поглядите! — орал тем временем ста­рик. — Лодку вытащили на берег, вот она и рассохлась немного! А в остальном — вполне прочная!

Он бережно гладил борта плоскодонки, слегка постуки­вая по ее носу.

Слушая старика, я думал: что побудило его перевернуть лодку столь быстрым движением? Он, должно быть, хотел продемонстрировать легкость плоскодонки, но в то же время отвлечь мое внимание от дыры в днище, из которой торчали пучки прошлогодней травы. И в этот момент слу­чилось такое, о чем я решил было даже не писать — опасал­ся, что читатель поднимет меня на смех.

Когда дед Еси ухватился за нос плоскодонки и покачнул ее, кончик носа отломился и остался у него в руке. Дед поспешно поплевал на надлом, быстро приставил к нему отломившийся конец и, прижимая его рукой, завопил еще громче. Ей-богу, все это я видел своими глазами, но когда изложил на бумаге, то подумал: скажут, писатель чересчур увлекся и решил посмеяться над доверчивым читателем. Это маленькое событие лишний раз доказывает, сколь трудно бывает нашему брату «писать правду».

—  Ладно, давай три с полтиной. Больше ни гроша не уступлю. Три с полтиной — последняя цена. Ну, по рукам, что ли?

Я задал ему еще один вопрос.

—  О такой мелочи не стоит и беспокоиться, — ответил старик. — Корабельный плотник из Икадзути в момент отремонтирует! Хочешь, я сам его попрошу? — Потом поспешно добавил: — Обычай есть: при такой купле-про­даже покупатель должен что-нибудь дать в придачу — ну, сто моммэ[76] свинины, или, если сделка заключена летом, два-три арбуза, или табачок. Вы, кажется, заморские папи­росы курите?

Я сказал, что принесу свинину.

Так я стал обладателем голубой плоскодонки, полно­правным владельцем лодки — пусть маленькой, пузатой и неказистой на вид. Однако я не ощутил ни радости, ни гор­дости. Стоило мне представить презрительные взгляды и едкие насмешки Те и других ребятишек, как меня охваты­вал стыд и я впадал в уныние.

—  Черт с ней, с этой плоскодонкой, — уговаривал я себя на обратном пути. — Вполне приличная лодка, если на ней не плавать.

На следующий день я отнес деду Ёси деньги за лодку и сто моммэ свинины и еще раз попросил его помочь с ремон­том. Дед с готовностью пообещал, что все будет исполнено в лучшем виде.

Мотои с четырнадцати лет плавал на седьмом рейсовом пароходе компании Касай. В двадцать три года он получил диплом механика и перешел на «двадцать восьмой». В армии он не служил, ростом не вышел — было в нем чуть больше полутора метров. Коре­настый крепыш с квадратным, заросшим волосами лицом, на котором, казалось, навечно застыло хмурое выражение. Мотои обладал таким сиплым голосом, что ему стоило колоссального труда выдавить из себя лишнее слово. Воз­можно, поэтому, а скорее, из-за своего нелюдимого харак­тера он крайне редко с кем-нибудь заговаривал.

Мотои прозвали Мокусё. Мокусё — краб, которого в больших количествах вылавливают в зимний период. Он круглый, как рисовый колобок, коричневый и покрыт волосами. Поэтому его называют еще «волосатый краб». Это прозвище как нельзя лучше подходило Мотои. Еще в ту пору, когда Мотои служил матросом, у него появилась любимая девушка. Она была на два года моложе Мотои, звали ее О-Сай. Родители О-Сай занимались мелочной тор­говлей и, кроме того, держали небольшой ресторанчик «Усуда» с европейской кухней. Днем О-Сай работала в мелочной лавке, а вечерами помогала в ресторане. Сму­глая, небольшого роста, не лишенная привлекательности, О-Сай проворно обслуживала посетителей, была остра на язык и никому не давала спуску. Ресторан стоял на ожив­ленном месте, как раз напротив пристани, где швартовались рейсовые пароходы, и среди его постоянных посетителей было немало моряков. Часто собирались здесь местные рыбаки и молодежь, чтобы отметить какое-нибудь собы­тие. Кроме О-Сай гостей обслуживали две официантки — разбитные, густо напудренные девицы, от которых исходил одуряющий запах дешевого одеколона. Они бесцеремонно садились на колени посетителям, затягивались их сигаре­тами — в общем, вели себя развязно и были уверены, что именно в этом суть современного сервиса.

О-Сай появлялась в ресторане в будничном платье, без пудры и румян, проворно разносила по столикам закуски, бутылки с пивом и сакэ, покрикивала на девиц, если они оставляли посетителей без внимания. Однако по отноше­нию к себе никаких вольностей не допускала, и, если какой-нибудь прощелыга пытался отпустить сальную шутку или давал волю рукам, О-Сай умела так отбрить нахала, что тот не знал, куда деваться от стыда.

Случилось так, что эта самая О-Сай полюбила Мотои. Время от времени Мотои заходил в лавку купить сандалии из соломы, блокнот или другие мелочи, необходимые в его холостяцкой моряцкой жизни, иногда заглядывал и в ресто­ран. Но не то чтобы заговорить с О-Сай — он глаз на нее  поднять не решался. И никто не знал, когда и как сговори­лись они пожениться. Однажды, выпив по стаканчику, друзья стали подтрунивать над Мотои: мол, куда тебе, «во­лосатому крабу», на механика вытянуть, ты и начальную-то школу с грехом пополам закончил, да тебе выучиться на механика все равно что на лысой голове шикарную при­ческу сделать. И все в таком духе. Мотои не отвечал на насмешки, только все ниже склонял к тарелке с рисом и карри побагровевшее от стыда лицо. Тут-то и появи­лась О-Сай и задала перцу насмешникам. Ее загорелое лицо побледнело от негодования, на глазах выступили слезы.