Женщина, понурившись, глядела в землю. Ее лицо осу­нулось и побледнело, на сложенных на коленях руках замет­нее обозначились морщины. За ее спиной слышались шаги Хэя. Может быть, она все еще надеялась, что Хэй что-нибудь скажет? Наконец женщина встала, пригладила рукой волосы, тихонько вздохнула.

—  Значит, ничего не получится? — спросила она едва слышно. — Ты не хочешь меня простить?

Хэй опустился на земляной пол, открыл стоявшую на полке алюминиевую кастрюлю — она была пуста. Жен­щина ничего не сварила.

Увидев, что кастрюля пуста, Хэй полез в ящик за рисом и ячменем. Его нисколько не удивило, что женщина сегодня не приготовила еду. Привычными движениями он отмерил рис, ячмень, подхватил кастрюлю и вышел из лачуги.

Женщина сняла с колен узелок, устало поднялась и рас­сеянно обвела лачугу ничего не видящим взглядом.

Потом она нерешительно вышла и закрыла за собой дверь. Облака на небе были чуть подсвечены уже невиди­мым солнцем, и от этого окутавшая землю тьма казалась еще непрогляднее. Женщина обошла лачугу, остановилась у засохшего деревца перед окном, коснулась его рукой и прошептала:

— Да-да, это, наверное, была дикая маслина.

Она не имела в виду, что и засохшее дерево все же оста­валось дикой маслиной. Нет. Голос ее прозвучал с такой безнадежностью, будто оно вовсе перестало быть деревом.

Она еще больше ссутулилась и пошла прочь.

Хэй поставил кастрюлю на печь и начал разжигать огонь. Узким столбом поднялась белая струйка дыма, и красные языки пламени стали лизать дно кастрюли. В его отблесках резко обозначился профиль Хэя. Его бесстраст­ное лицо было неподвижно, глаза с расширившимися зрач­ками невидящим взглядом глядели во тьму.

Ветер усилился, и печка слегка задымила. Кашляя от дыма, Хэй подбросил в огонь несколько поленьев.

Току-сан женился.

Току-сан считал себя профессиональным игроком и с гордостью заявлял, что состоит в родстве с боссом извест­ного игорного дома. Трудно сказать, насколько это отве­чало истине, но то, что Току-сан был страстным любителем пари, — факт бесспорный.

Току-сан предлагал пари в любое время и в любом мес­те — был бы только партнер.

—  Заключим пари, — уговаривает он очередную жерт­ву. — Какой номер у следующего трамвая — четный или нечетный?

Или говорит:

—  Давай пари на твои зубы: четное или нечетное у тебя число зубов? Можно по отдельности — в верхней и нижней челюстях, а можно вместе.

—  Погоди, — останавливает он партнера. — Рот закры­вать нельзя, иначе ты заранее сможешь кончиком языка сосчитать свои зубы. Ты рот открой и высунь язык — тогда будет без обмана.

Объектом пари для него могло служить все что угодно: количество годовых колец на срезе дерева, возраст идущего навстречу старика, число мешков с мандаринами в лавке, или спичек в спичечной коробке, или лепестков на цветке, или рисинок в миске — короче говоря, все, что не имеет заранее заданного числа. Току-сан почему-то утверждал, что ему тридцать два года, хотя на самом деле ему было не более двадцати восьми. Он был упитан, даже полноват для своих лет, летом и зимой носил одно и то же застиранное легкое кимоно, поверх которого надевал зимой дырявую кофту на вате. Кофта была женская и такая старая, что невозможно определить, какая она по расцветке. Когда Току-сан спрашивали, почему он носит женскую кофту, он на целый час заводил романтическую историю об одной женщине, которая со слезами на глазах умоляла принять от нее эту кофту. Если его перебивали, говоря, что уже слы­шали об этом, он немедленно начинал рассказывать другую историю о другой его возлюбленной, которая тоже уговари­вала его принять от нее кофту. Его лицо иногда казалось продолговатым, иногда круглым, как шар. Брови почти незаметны, глаза узкие, губы толстые, угреватый нос — пористый, словно кожура мандарина. Ростом Току-сан был не более метра шестидесяти, хотя всем и каждому с гордо­стью заявлял, что в нем не меньше ста семидесяти сантиметров, и на людях он всегда тянулся вверх, насколько хватало сил.

Однажды к Току-сан зашел полицейский — выяснить кое-что о жившем по соседству Синго.

—  Что вам от меня нужно? — увидав на пороге поли­цейского, дрожащим голосом спросил Току-сан, трясясь от страха. — Я никакого отношения к игрокам не имею.

—  Вас лично это не касается, — листая блокнот и даже не глядя в сторону Току-сан, ответил полицейский. — Меня интересует Кобэ Синго. Вы знаете такого?

Поняв, что полицейский пришел не за ним, Току-сан успокоился, перестал трястись и даже повеселел. Тут-то и дала о себе знать его многолетняя привычка.

—  Знаю я Кобэ или не знаю? — произнес Току-сан, лукаво поглядывая на полицейского. — Давайте пари.

Полицейский бросил на него недоуменный взгляд:

—  Чего «давайте»?

—  Пари, заключим пари! Что тут непонятного. Полицейский от удивления разинул рот.

—  Господину полицейскому предоставляется преимуще­ство сказать первому: знаю я Кобэ или не знаю? Я человек честный и заключаю пари без жульничества. Ну, идет?

Никто в точности не знает, как воспринял полицейский это предложение. Одни говорили, что он разозлился, дру­гие — что расхохотался, третьи утверждали, будто он про­молчал, сделав вид, что ничего не слышал.

И вот этот самый Току-сан женился. Однажды вечером вместе с молодой женщиной он стал обходить всех соседей:

—  Знакомьтесь, моя жена. Ей восемнадцать лет, зовут Кунико. Прошу любить и жаловать.

Кунико была миловидной толстушкой небольшого роста, с кукольным личиком, миниатюрным ртом и носи­ком.

—  Этой Кунико, — вынесли приговор соседи, — ника­кие не восемнадцать, а все двадцать два, а то и двадцать три. Похоже, Току-сан подобрал ее в каком-нибудь сомнитель­ном баре, а то и на панели.

Говорилось это не по злобе. Подобным образом мест­ные женщины поносили всех, кто впервые появлялся на их улице. Спустя некоторое время, ближе познакомившись с новоселом, они становились закадычными друзьями и тог­да, наоборот, хвалили его на все лады.

Но тут вышло по-другому. Кунико не проявила желания сойтись поближе с соседками. У колодца она не появлялась, в лавки не ходила. Все делал Току-сан — покупал продукты, занимался стиркой у колодца. Он не брезговал стирать даже нижнее белье Кунико. Такое было бы еще простительно для пожилых, давно женатых людей, да и то если жена больна, но для молодоженов, при здоровой жене!.. Позори­ще! Женщины, которые целыми днями гнули спину, обиха­живая мужа и детей, выходили из себя.

Току-сан только посмеивался:

—   Моя Кунико не от мира сего. Она застенчивая, чужих сторонится. Пусть пока посидит дома. Я считаю, если муж стирает на жену, значит, любит ее. Кое-кто злословит нас­чет нас — ну и пусть, это из зависти.

Гнев женщин достиг апогея: да как он посмел объяснить их слова завистью! Это злило их больше всего именно пото­му, что было чистой правдой. Откровенно говоря, такого отпора они не ожидали. Женщины всячески поносили Току-сан, называя его размазней, жалким слюнтяем, позорящим все мужское население улицы. Однако Току-сан восприни­мал злопыхательство соседок совершенно спокойно, считая его вполне естественным, раз они завидуют его замечатель­ной жене.

Из всех здешних жителей Току-сан водил знакомство лишь со старым Тамбой. Только Тамба принимал всерьез его бесконечные рассказы и к тому же никогда не отказы­вал в небольших ссудах, когда Току-сан просил в долг. И само собой разумеется, что, когда у Току-сан возникало желание рассказать кому-нибудь о достоинствах своей супруги, он прежде всего отправлялся к Тамбе.

—  Она такая верующая, такая религиозная! — начинал он. — Даже постель не просто так стелит, а думает, в какой стороне должно быть изголовье. В первый вечер я просто растерялся, когда она вдруг внимательно так поглядела на меня и спрашивает: «В какой стороне от нас находится Тайсяку-сама[82]?» Я просто ошалел: да почем я знаю, где он там находится, какое нам до него дело в такой момент. А Кунико спокойно так мне объясняет, что сегодня день Тайсяку-сама и того, кто ляжет спать ногами в его сторону, постигнет божья кара. Тут я встревожился: в самом деле, где же он, Тайсяку-сама, находится? Кстати, а ты, Тамба, знаешь?