С той поры Масу-сан стал почему-то особенно жестоко издеваться над женой. Обычно он начинал с того, что требо­вал объяснений: отчего, мол, ты не захотела идти за меня и убежала? Скажи честно: у тебя был другой парень? И, не дожидаясь ответа, начинал избивать ее и пинать ногами. Кимино просила пощады, говорила, что убежала от страха, что никакого парня у нее не было — об этом знают все, в том числе и Масу-сан. «Я нехорошо поступила, простите меня», — тихо повторяла Кимино, не пытаясь ни защи­щаться от побоев мужа, ни бежать. Она лишь прикрывала руками голову и сжималась в комок под безжалостными ударами.

—  Мы жили по соседству, — продолжал Хэйдзиро. — Да и теперь живем там же. Сколько раз я ходил к Масу-сан, просил утихомириться — ведь все у нас было слышно.

Потом Хэйдзиро перестал его уговаривать, так как Масу-сан только распалялся, обвинял жену в том, что она выставляет его на позор перед соседями, и избивал ее еще ожесточеннее. Синяки никогда не сходили с тела Кимино, и она, стыдясь этого, перестала бывать в общественных банях и мылась холодной водой в тесной кухоньке.

Масу-сан снова начал пропадать из дому. Без всякого предупреждения он мог исчезнуть на полгода, а то и на год. Писем не писал, возвращался всегда неожиданно и вел себя так, будто ушел накануне утром. Если заставал Кимино дома, требовал еды и сакэ, если же она была на фабрике, отправлялся в забегаловку «Ямадзакия» и посылал рассыль­ного к ней за деньгами.

Так прошло двадцать лет. Масу-сан исполнилось сорок пять. Хэйдзиро это хорошо помнил, поскольку они были одногодки. В тот день Масу-сан вернулся после годичной отлучки и сразу же накинулся на жену с кулаками, попрекая се тем, что она — это он точно знает — в его отсутствие завела любовника. Устав, он послал Кимино за сакэ, выпил и снова принялся истязать женщину.

— Я просто не находил себе места: уж очень жестоко он ее избивал, — вспоминал Хэйдзиро. — Было часов десять вечера, когда жена потребовала, чтобы я пошел за поли­цейским. Я отказался, потому что знал — это только подольет масла в огонь. И мы, забрав с собою детей, ушли к пристани — только бы не слышать душераздирающие вопли.

Спустя час они возвратились обратно. В доме Масу-сан царила тишина. Хэйдзиро со страхом подумал, что сосед убил жену.

Но Кимино была жива. На следующее утро она посту­чала в кухонную дверь соседей и попросила одолжить ей немного риса. Под глазами у нее были огромные синяки, лицо страшно распухло. Болезненно морщась, она воло­чила левую ногу. Уже потом Хэйдзиро узнал, что нога у нее была сломана, и доктор, которого вызвали, просто не мог поверить, как это Кимино без посторонней помощи добра­лась до соседей. Осмотрев Кимино, доктор сказал, что она навсегда останется хромой — даже операция не поможет.

Кимино уже не могла ходить на фабрику и занялась надомной работой — шила рыбачьи робы и детские ползун­ки. Заказы на это перепадали часто, поскольку местные женщины, как правило, работали и им выгоднее было зака­зать по дешевке, чем самим тратить время на шитье.

А Масу-сан с той ночи стал другим человеком. Он начал работать на консервной фабрике и, хотя по-прежнему выпивал, никогда больше не скандалил и не ввязывался в драки. Перестал истязать жену. Кимино и в самом деле стала хромой, и Масу-сан теперь сам ходил за покупками, за водой, колол дрова — короче говоря, выполнял всю тяже­лую работу по дому. Мало того, он даже носил жену в баню.

—  И все же я не мог поверить, что человек способен так перемениться, — продолжал свой рассказ Хэйдзиро. — Однажды я не выдержал и напрямик сказал ему: ты, мол, просто переродился, гляжу на тебя и не пойму — тот ли это Масу-сан?

Тогда он усмехнулся и сказал:

—  Помнишь, хозяин Восточной рыборазводной станции подложил однажды наседке утиное яйцо и она вместе с цыплятами высидела утенка? Утенок есть утенок. Когда он немного подрос, он направился к рыбному садку и поплыл. И в этом не было ничего удивительного. Ведь утенок когда-то должен был стать уткой. Вот и я наконец стал самим собой.

Посещая «Тэнтэцу», я постепенно сблизился с Масу-сан. Когда в кармане заводились лишние деньги, угощал его пивом или выставлял бутылочку сакэ. Масу-сан с достоин­ством принимал угощение и в свою очередь предлагал мне отведать лежавших горкой на его тарелке тэмпура — тех самых, с рыбьими головами, хвостами и плавниками. Попробуй я их тогда, не обмишулился бы потом с Фусао Хаяси. Но я никак не мог решиться съесть хотя бы одну тэмпура с тарелки Масу-сан.

Однажды, когда мы уже подружились, я сказал:

—  Смотрю я, как вы несете на спине жену в баню, и как-то теплее на душе становится. А ведь, должно быть, нелег­кая это ноша.

Масу-сан на мгновение смущенно потупился, покачал головой и, тяжело вздохнув, сказал:

—  Пустяки. По сравнению с тем злом, которое я причинил ей, это такая мелочь, что и говорить не стоит. Может быть, вам неизвестно, но хромой моя жена стала из-за меня. Я таскал ее по всему дому за волосы, бил чем попало. Одна­жды, совсем потеряв разум, так ударил ее, что сломал ей ногу. В ту минуту я не понял, что случилось, но жена как-то странно вскрикнула, я на мгновение отпустил ее, и она упала на пол. Упала — и так поглядела на меня... А потом сказала: «Прошу вас, не убивайте!..»

Масу-сан смущенно опустил глаза и потер заросший щетиной подбородок.

— «Прошу вас, не убивайте!» — помолчав, повторил он. — Она так это сказала, что я вдруг понял, сколько муче­ний она вытерпела от меня за двадцать лет. Понял в единый миг! И, поверите ли, заплакал. Я, мужчина, заплакал, как малый ребенок.

Я поверил, что именно так все и было. И хотя с деньгами у меня в тот день было негусто, заказал для Масу-сан еще одну бутылочку сакэ.

Сукэ влюбился в О-Канэ. Он служил матросом на судне «Дайтё-мару», а О-Канэ рабо­тала поденщицей на консервной фабрике «Дайте» — лущила устричные раковины. О-Канэ была замужем.

«Любить» по здешним понятиям означало переспать с женщиной в сарае для сушки нори, стоящем посреди зарос­шего камышом болота. Иной парочке лень было тащиться туда, и она устраивалась во внутреннем дворике молельни Мёкэндо или в пожарном сарае, а в летнюю по­ру — среди камышовых зарослей на ближнем пустыре, под плотиной на реке Нэтогава. Вообще-то, к дальнему сараю водили особенно пылких женщин, которые громко голоси­ли, предаваясь любви. Таких в Уракасу имелось пятеро, и их имена были всем известны. Короче говоря, на любовь здесь все смотрели просто. Все, но не Сукэ. Его чувства , были чисты, как у школьника, впервые влюбившегося в гимназистку. Когда Сукэ уходил на «Дайтё-мару» в море за раковинами, его душа буквально изнывала по О-Канэ, а перед глазами то и дело всплывало ее лицо и ловкие руки, лущившие раковины.

Команда «Дайтё-мару», за исключением имевшего семью капитана Араки, жила при фабрике. Спали матросы все вместе в небольшой комнатушке. Сукэ тщательно скры­вал свою любовь от остальных. Но однажды во сне он произнес имя О-Канэ, и все его уловки пошли насмарку.

—  Каждую ночь ее зовет, — сообщил наутро один из матросов.

—  Я давно слышу: «Люблю, люблю», а вот теперь нако­нец и имя узнал, — откликнулся другой.

—  О-Ка-нэ, О-Ка-нэ! — пропел первый, обнимая соб­ственные плечи и вихляя бедрами. — Я тебя больше жизни люблю!

Лицо Сукэ словно окаменело. Он отвернулся. Как ему хотелось в этот миг умереть! А еще хотелось избить насмешников до полусмерти! Но он был худ и мал ростом, и те двое значительно превосходили его в силе — он имел воз­можность убедиться в этом, когда они тащили сети на борт.

Сукэ решил забыть О-Канэ, вырвать из сердца осквер­ненную любовь. Теперь, проходя мимо женщин, лущивших раковины, он старался как можно быстрее миновать опас­ный участок. Он задумал выучиться на машиниста и после работы допоздна засиживался за пособиями по механике.