Для своих пятнадцати лет Кацуко была слишком низкоросла и худощава, с плоской грудью и совершенно неразвитыми бедрами, темной, огру­бевшей кожей на руках и лодыжках, обильно поросшей волосами. Ее непривлекательный облик заставлял забыть о свойственной   этому   возрасту   девичьей   свежести.   Она  производила впечатление вдоволь хлебнувшей горя пожи­лой женщины.

Кацуко с младенчества воспитывалась в семье своей тетки О-Танэ. Мать ее вскоре после рождения девочки вышла замуж за владельца торговой фирмы, родила ему троих детей и, по слухам, жила вполне зажиточно. Она ре­гулярно присылала деньги на воспитание Кацуко и изредка приезжала ее проведать.

Муж О-Танэ, Ватанака Кёта, преподавал когда-то в средней школе, но давно бросил работу и теперь бездельни­чал, беспробудно пьянствовал, пропивая не только деньги, присылаемые Канаэ, матерью Кацуко, но и все то, что за­рабатывали надомной работой жена и девочка.

Кёта любил при случае блеснуть своей эрудицией и имел привычку научно комментировать любое явление.

—  Мой алкоголизм имеет генетическую основу, — гово­рил он.

Или:

—  Раз эта рыба разрезана на куски и пожарена, ее сле­дует рассматривать не с точки зрения зоологии, а как пред­мет диететики.

Кёта очень гордился своей внешностью и утверждал, что его профиль — точная копия профиля Джона Барримора[78]. Подвыпив, он начинал позировать, заставляя жену и Кацуко внимательно разглядывать его профиль.

—  Погляди на мой нос, — обращался он к случайному собутыльнику. — Его нельзя рассматривать как предмет анатомии или френологии. Это объект эстетического ис­следования.

Однажды давнишний его друг Сима решил тонко со­стрить и сказал:

—  Для твоего носа надо создать специальную науку: носологию!

Человек, который гордится своей внешностью, не выно­сит, когда отпускают шуточки на этот счет. И хотя Сима нисколько не намеревался уязвить Кёту, последний с той поры перестал с ним встречаться и распивать бутылочку.

—  Ну и противная же погода, — посетовала однажды О-Танэ, — кажется, будто все нутро от этих дождей заплес­невело.

Сезон дождей в тот год действительно затянулся, и даже циновки в доме покрылись грязно-зеленым налетом. Дни шли за днями. О-Танэ и Кацуко занимались надомной рабо­той — клеили искусственные цветы, а Кёта с утра пил холодное сакэ.

Услышав жалобу О-Танэ, Кёта встрепенулся и с серьез­ным видом спросил:

—  Ты вот говоришь о погоде, а с какой точки зрения: с метеорологической или с астрономической?

Невдалеке от дома, где жил Кёта, стояла старая разва­люха. Ее давно не ремонтировали, и она настолько покоси­лась, что казалось, вот-вот завалится. Чтобы этого не слу­чилось, развалюху подперли тремя бревнышками из крип­томерии. Но когда налетал ураган, жители этого дома поспешно убирали подпорки. Любой человек со стороны, глядя на их действия, невольно подумал бы: «С ума посходи­ли, что ли?» И был бы, здраво рассуждая, прав: раз идет буря — надо укреплять дом, а не убирать подпорки. Но жильцы на собственном опыте убедились, что для их дома это не годится. Они говорили: если оставить подпорки, буря, встретив на своем пути сопротивление, разнесет дом в щепки. Единственный способ его сохранить — убрать подпорки и положиться на волю ветра: ветер будет сво­бодно раскачивать дом из стороны в сторону, и он уцелеет.

Услышав столь необычную версию, Кёта сказал:

—  Такое с точки зрения архитектуры объяснить невоз­можно. Скорее, это проблема из области науки о сопротив­лении материалов.

О-Танэ никогда не перечила мужу, и не потому, что была на год старше — ей исполнилось пятьдесят семь. Оба они достигли того возраста, когда разница в один год не имела значения. Самого Кёту интересовало только вино, но он никогда не пил в харчевнях, где были женщины.

—  Бабий дух портит вкус сакэ, — любил повторять Кёта.

Учительская практика наложила отпечаток на поведе­ние Кёты: он никогда не ругал жену и Кацуко бранными словами и, уж конечно, не кидался на них с кулаками. О-Танэ слушалась мужа, но не потому, что он заставлял ее подчиняться. Просто такой уж она была от рождения. Она никогда не жаловалась и не упрекала Кёту за безделье, хотя ей приходилось работать не покладая рук, чтобы кое-как сводить концы с концами.

—  Есть сколько угодно семей, где родители, чтобы не умереть от голода, вместе с детьми кончают жизнь само­убийством, — нередко внушала О-Танэ племяннице. — Как представишь себя на их месте, просто оторопь берет. Счи­тай, что нам еще везет.

Кацуко молча слушала, иногда тихонько вздыхала или, прекратив на минуту работу, замирала, уставившись в ста­рую циновку.

Трудно было представить человека, работавшего так же прилежно, как Кацуко, и столь же безответного.

Казалось бы, О-Танэ должна питать к Кацуко насто­ящую материнскую любовь — ведь это была ее родная пле­мянница, к тому же взяла она ее совсем еще малюткой. Но дело обстояло далеко не так. Четыре года назад поселилось здесь семейство Ватанаки, и соседские женщины вскоре поняли, что Кацуко им не родная. В ту пору Кацуко было одиннадцать лет, но уже тогда никто не видел, чтобы девочка хоть минуту сидела сложа руки. Она все время работала, за исключением лишь тех часов, которые прово­дила в школе. В ее поведении не было детской непосред­ственности. Она вела себя как взрослая и работала с такой быстротой, словно ее погоняли плеткой.

—  Что за странный ребенок? — удивлялись соседки. — О чем ее ни спросишь, уставится на тебя своими глазища­ми — и ни слова в ответ. Глухонемая она, что ли?

—  Должно быть, слишком жестоко обращались с ней в детстве — вот она и стала такой пугливой. Всех боится, никому не верит.

Между О-Танэ и Кацуко не было ни любви, ни близости. Это становилось ясно каждому, кто случайно соприкасался с семьей Ватанаки.

О-Танэ с покорностью принимала все, что происходило вокруг, никогда ни в чем не решалась идти наперекор, подобно тому как священник боится поступить вопреки воле божьей. Кацуко дичилась ее — она и это воспринимала как должное. Кацуко была настолько молчалива, что и в самом деле казалась немой. Когда О-Танэ с ней заговарива­ла, она молча ее выслушивала, но сама в разговор не всту­пала, и О-Танэ не упрекала ее за это.

Кёту же покорность жены выводила из себя.

—  Ты не живое существо! — возмущался он. — К тебе нельзя подходить с антропологическими или даже с зооло­гическими мерками. Ты, скорее, явление из области бота­ники.

Только однажды О-Танэ позволила себе оспорить мне­ние мужа. Когда Кацуко окончила начальную школу, Кёта решил, что ей незачем учиться дальше. О-Танэ же считала, что ей надо окончить хотя бы среднюю школу, тем более что деньги на содержание девочки мать присылает.

—  Сколько она присылает — курам на смех! — рассви­репел Кёта. — Навязали на наши головы ублюдка, а денег дают — кот наплакал. Да на них не выпьешь толком. И мы же обязаны еще учить ее!

—  Все это так, но ведь сейчас для всех введено обяза­тельное среднее образование, — пыталась возразить О-Танэ.

—  Хорошо, — вдруг согласился Кёта после нескольких чарок. — Давай сделаем так: ты сообщи Канаэ, что, мол, для занятий в средней школе потребуются новые расходы, пусть она присылает вдвое больше на содержание дочери. Если согласится, я, может быть, еще подумаю.

По-видимому, О-Танэ сообщила сестре о решении Кёты, гак как вскоре на нашей улице впервые появилась госпожа Канаэ, родная мать Кацуко.

Канаэ была моложе О-Танэ лет на десять. Значит, в то время ей было уже сорок шесть, а то и сорок семь. На вид же ей нельзя было дать больше тридцати пяти. В ярком кимоно, с красиво уложенными волосами, напудренная и накрашенная, она казалась только что вышедшей из косметического кабинета. Появление Канаэ буквально ошело­мило жителей нашей улицы. Она проходила сквозь толпу детей и женщин, выбежавших посмотреть на нее. Их глаза, полные любопытства, восхищения и зависти, неотступно провожали Канаэ, пока она не скрылась в доме сестры.