—  Бабы давно ожидали случая, чтобы отыграться на беспутной О-Кину. Она ведь для них хуже заклятого врага. Присядьте здесь, доктор, и лучше не вмешивайтесь — они сами разберутся, — сказал он.

В тумане трудно было что-либо разглядеть, но в той сто­роне, где стоял дом О-Кину, слышался грохот, звон разби­ваемой посуды, вопли, среди которых особо выделялись голоса О-Кэй и О-Кину.

—  Не смей распускать руки! Кто тебе дал право бить меня по голове?! — Это был голос О-Кину.

—  Да разве это голова? Единственное, что у тебя есть, — это задница, которой ты крутишь и мужиков за­маниваешь. Из-за твоего ядовитого языка погибли лю­ди. Меозавка. развратная тварь, убийца! — Это кричала О-Кэй

—  Да как ты посмела обзывать Тёдзи вором? Ты, кото­рая воруешь мужчин у законных жен! Вот! Получай! Полу­чай! — Послышался тупой звук удара.

—  Уходи отсюда! Чтоб духу твоего не было в нашем квартале! Никто из нас не согласится жить с тобой рядом, подлая тварь! — вновь донесся голос О-Кэй.

—  Ой, больно!

—  Больно?! Да я тебя до смерти изобью. Чтоб ты подох­ла, старая проститутка...

Нобору решил, что с него достаточно, и направился к дому управляющего.

Спустя полмесяца Горокити и О-Фуми, забрав урны с прахом детей, покинули дом. Обошли всех, кто им помогал, поблагодарили и уехали, никому не оставив адреса. К сча­стью, власти и полиция их не тронули — помогли официаль­ное письмо из больницы Коисикава и устные показания управляющего и соседей. Но за это пришлось уплатить дорогую цену.

Однажды, проходя мимо «Задов Идзу-самы», Нобору вспомнил о Дзюбэе и зашел к управляющему расспросить о нем. Управляющего дома не оказалось, но жена сообщила, что он недавно отправился к Дзюбэю поговорить о надом­ной работе. Нобору пошел следом. Внезапно его окликнула женщина, в которой он, к своему удивлению, узнал О-Кину. Как и прежде, на ее лице был густой слой косметики, от крашеных волос исходил тошнотворный запах дешевого масла.

—  Ах, доктор, давненько же мы с вами не встреча­лись, — жеманно растягивая слова и улыбаясь, протянула она. — А знаете, у меня опять начались головные боли. Не зайдете ли меня осмотреть?

Нобору ничего не ответил и продолжал свой путь, но его еще долго не оставляло гадливое чувство, будто он прикос­нулся к ядовитому насекомому.

У Дзюбэя он застал управляющего и сказал, что встре­тил О-Кину.

—  Неужели она все еще здесь живет? — спросил Нобору.

—  Сдались мы, — уныло произнес управляющий. — Эта подлая тварь пригрозила:  если выгоним ее отсюда, она донесет властям, что мы их обманули, а супруги Горокити уморили своих четверых детей. И тогда уж нам не оправ­даться: пятно падет на весь квартал. Пришлось оставить ее в покое. Вот ведь какая подлая женщина!

Слова управляющего расстроили Нобору — так рас­строили, что он поспешил приступить к осмотру Дзюбэя, чтобы отвлечься.

Жена пошла заваривать чай, а сам Дзюбэй, как и пре­жде, сидел напротив бамбуковой корзины и не отрываясь глядел на нее. Он еще больше располнел, плечи округли­лись, щеки обрюзгли. Нобору присел рядом и спросил о самочувствии.

— Тсс, — оборвал его Дзюбэй и, повернув ухо к корзи­не, прислушался. Потом, указав на нее пальцем, шепнул: — Послушайте, какие чудесные трели! Да я этого соловья и за тысячу золотых не продам. Как он поет — даже сердце заходится!

Однажды в начале декабря Ниидэ с Нобору возвращались в больницу после очередного посещения больных. Уже стемнело, Такэдзо зажег фонарь и шел впереди, освещая дорогу. На этот раз корзину с лекарствами тащил на спине Нобору. Ниидэ часто повто­рял, что не следует поручать сразу две работы одному чело­веку — особенно сторожам, санитарам и прочему низшему персоналу. Этот неписаный закон строго соблюдали в боль­нице. Нобору нередко приходилось подменять Такэдзо, когда тому поручали другое дело. Да и сам Ниидэ не брезго­вал в случае необходимости таскать корзину с лекарствами.

«Похоже, он сегодня притомился», — подумал Нобору, слушая сердитые реплики Красной Бороды. Ниидэ всегда злился, если сильно уставал. А в этот день они обошли пят­надцать пациентов и голодные, совершено без сил возвра­щались в больницу значительно позднее обычного. На этот раз он не переставая поносил бесчеловечных чиновников, запрещавших лечить приходящих больных.

Указ о сокращении ассигнований на больницу был подписан летом. Ниидэ решительно протестовал против него, но к его мнению не прислушались. И лишь после того, как он заявил, что все расходы берет на себя, власти закрыли глаза на прием приходящих больных. Теперь Ниидэ чаще посещал знатных аристократов, богачей и крупных торговцев и на деньги за визиты восполнял урезанные ассигнования. Тем не менее его вызвали в опекун­ский  совет  и  строго  приказали  «полностью  прекратить  прием и лечение приходящих больных», а также «взимать плату за питание» с имеющих заработок больных. Это осо­бенно возмутило Ниидэ.

— Говорят, один светильник, зажженный перед Буддой бедняком, ценнее десяти тысяч светильников, зажженных богачом. Вроде бы это означает, что именно вера бедных людей по душе Будде. На самом деле это чистое вранье и надувательство.                                                                 

Дело в том, что лишь горстка богачей способна даровать по десять тысяч светильников, да и то не всегда. Бедняки же в своем большинстве всегда охотно раскошелятся на один светильник, особенно если их об этом попросят. Им говорят: пожертвование Будде открывает путь к лучшей будущей жизни, к нирване. И само собой, бедняки, которые, кроме страданий и неудач, ничего в этом мире не видели, надеются на милость Будды, на просветление в будущей жизни. Вот хитрые политики и играют на этой надежде, вымогая от каждого бедняка по светильнику. Правительство строит свою экономику на налогах. А от кого поступают налоги? От тех, кто зажигает по одному светильнику, — от мелких торговцев, крестьян-бедняков, ремесленников. Все это так, но взимать налоги с жалких заработков поденщиков, требо­вать, чтобы больные платили за питание?! Разве можно терпеть такую несправедливость?

Сколько бы я ни старался, стронуть это с мертвой точки мне не по силам. Даже если бы мне удалось переубедить одного или двух чиновников, это ни настолечко не скажется на политике всего правительства, поэтому мои призывы, мои попытки хоть что-то переменить бессмысленны. Минамото ли, Тайра[23] ли — не имеет значения: если человек при­шел к власти, он обязательно введет закон, защищающий его власть, и будет проводить именно ту политику, которая ему нужна. Так было всегда, во все времена! Ты, Нобору, думаешь сейчас: опять этот старый дурак сел на своего любимого конька, болтает об одном и том же! А мне напле­вать, что ты так думаешь, наплевать, что так думают все остальные! — голос Ниидэ сорвался на крик. — Пусть это глупо,   бессмысленно,   но,   пока  я   жив,   буду   и   впредь бороться против такой политики. Я...

Внезапно Ниидэ умолк на полуслове и замер у канавы, вырытой вдоль глинобитной стены. Его остановило воскли­цание Такэдзо, шедшего впереди с фонарем.

—  Что случилось? — спросил Ниидэ.

—  Человек в канаве, — ответил Такэдзо, светя фона­рем.

Он несколько раз окликнул лежавшего в канаве, но тот не отвечал. Тогда Такэдзо подошел поближе и внимательно оглядел его.

—  Да он ранен. Весь в крови!

—  Не касайся его, — предупредил Ниидэ.

Узкая, но довольно глубокая канава была выложена камнем. Ниидэ посветил фонарем. Внизу неподвижно лежал человек лет двадцати пяти, в разорванном полосатом кимоно, подпоясанном узким ремешком с пряжкой. Из глу­бокой раны на голове текла кровь, заливая лицо и голую грудь. Мужчина тяжело дышал и постанывал. Ниидэ оклик­нул его. Тот сразу встрепенулся и поднял руку, словно обо­роняясь. В руке у него сверкнул кинжал. В свете фонаря кинжал походил на острую ледяную сосульку.