Отец Дзиро считал, что действия намного эффективней  слов. Поэтому, повстречавшись с Мисао где-нибудь в без­людном месте, он молча тащил ее в кусты.

Все это происходило на глазах у соседей. Мисао ни­сколько не стеснялась и не сердилась на прежних ухажеров. Она даже бравировала этим, стараясь возбудить зависть у женщин.

Соседи посмеивались над Рё-сан, а иногда и намекали ему на неприличное поведение его жены. Но Рё-сан лишь скромно опускал свои маленькие круглые глазки и добро­душно улыбался.

—  Со дня сотворения Японии не было у нас такого наив­ного добряка, — говорили между собой мужчины.

И все же иногда Рё-сан ревниво разглядывал лица детей. Сидя вместе с ними за обеденным столом, он неожиданно ставил на стол чашку и начинал переводить удивленный взгляд с Таро на Дзиро, затем на Ханако, Сиро и Умэко.

—  В чем дело, отец? — спрашивал кто-нибудь из де­тей. — Что-нибудь случилось?

Но Рё-сан тихо качал головой и, ласково улыбаясь, отве­чал:

—  Нет-нет, все в порядке. Просто гляжу на вас и думаю: как, однако, вы выросли за последнее время!

Однажды вечером Дзиро вернулся домой в слезах. Такое случалось с этим забиякой и раньше, поэтому сначала никто не обратил на него внимания.

Рё-сан делал очередную щетку, а Таро покрывал лаком дощечку. Ханако первая заметила, что Дзиро ведет себя необычно.

—  Что с тобой, Дзиро? — спросила она. — Перестань плакать. Видишь, Умэко тоже вот-вот расплачется.

—  Отец, — прошептал Дзиро, размазывая грязными руками слезы по лицу, — это правда, что все мы не твои дети?

Таро, Ханако и Сиро, затаив дыхание, смотрели на Рё-сан. В их глазах светилась надежда именно сейчас узнать то, о чем каждый из них уже подумывал.

Рё-сан отложил в сторону работу и медленно обвел взглядом всех пятерых. Его лицо, как обычно, освещала улыбка, и лишь маленькие круглые глазки слегка сузились.

—  Вы — мои дети, — произнес Рё-сан, помолчав. —  Поэтому я люблю и берегу вас. Если же вы не любите меня, не считаете своим отцом, Значит, я для вас и в самом деле не отец. Не так ли, Дзиро?

Дзиро вытер тыльной стороной руки глаза и жалобно прошептал:

—  Но все говорят, давно говорят, что мы не твои дети.

—  Люди разное говорят. О вашем отце, к примеру, они болтают, что он, мол, безвольный человек, тюфяк. — Рё-сан хрипло рассмеялся. — Но это неправда. Ваш отец — человек сильный и никому не уступит в драке. В детстве я был забиякой похлеще Дзиро — никому не давал спуску.

Рё-сан закатал рукав рубашки на левой руке и показал детям длинный коричневый шрам.

—  Это след от ножевой раны — однокашник пырнул. Я в ту пору в шестом классе учился. — И Рё-сан стал подробно рассказывать, как он посрамил самого главного хулигана в классе, от которого даже учителя страдали.

Дети слушали, замирая от страха. И только Таро стыд­ливо потупился. По-видимому, ему одному была известна подлинная история со шрамом.

—  Вот каков ваш отец! — заключил свой рассказ Рё-сан. — Если понадобится, я и с тремя и с пятью справлюсь. Слабого я не задену, а уж сильному не спущу. А что до рабо­ты, то, если нужда будет, могу за день и двести и триста щеток сделать. Скупщикам невдомек, сколько я могу нара­ботать, вот они и болтают, будто я лентяй. Понял, Дзи­ро? — Рё-сан добродушно улыбнулся. — Так как же, дети? Кому вы больше верите: своему отцу или всяким там скуп­щикам и незнакомым людям?

—  Тебе, отец, — в один голос заверили его дети. И лишь самая маленькая, Умэко, не поняв, о чем речь, оглядела всех и указала пальчиком на Ханако:

—  А я — своей старшей сестричке. Все от души рассмеялись.

После ужина я сидел в оди­ночестве, читал книгу и время от времени потягивал сакэ, закусывая пойманными накануне бычками. Неожиданно раздвинулись сёдзи, и появилась Эйко из заведения «Киёкава».

—  Сэнсэй, я заметила вашу тень на сёдзи, вот и решила заглянуть. Похоже, дела у вас идут неплохо. Угостите? — сказала она, указывая на двухлитровую бутыль сакэ, кото­рую я не успел спрятать.

Сакэ мне принес Такасина. Сам он не пьет, а от кого-то получил в подарок три бутыли — две оставил для гостей, которые частенько собирались у него дома поболтать у оча­га, а одну отдал мне. В ту пору я только еще начинал пони­мать вкус сакэ и больше двух го[84] зараз не выпивал. Да и с деньгами было туговато, поэтому, когда хотелось выпить, я покупал обычно одно го. Можно себе представить, как я был счастлив, став обладателем такого богатства. И тут, как назло, заявилась Эйко. Служила она в небольшой хар­чевне, где смазливые и разбитные служанки оказывали осо­бые услуги посетителям. Одной из таких девиц была Эйко.

Не переставая болтать, Эйко вошла в дом, преспокойно открыла дешевый шкафчик для чайной посуды и в мгнове­ние ока накрыла на стол.

Я понял, что придется смириться с ее присутствием, и повернулся к расставленному складному столику, за кото­рым уже по-хозяйски расположилась Эйко. Торопливо объ­яснив, что холодное сакэ действует сильнее, хотя и не сразу, Эйко прямо из бутылки налила себе полную чайную чашку. Я смекнул, что надо срочно спасать хотя бы свою буты­лочку с подогретым сакэ, и демонстративно поставил ее прямо перед собой.

Эйко пожаловалась, что уже с полмесяца дела у нее идут неважно, и все потому, что мужчина пошел никудышный.

—  Каково   терпеть  это   мне,   уроженке  столицы?  — заключила она с ярко выраженным не то ямагатским, не то фукусимским акцентом. Правда, судить о том, что ее акцент характерен именно для жителей Ямагаты или Фуку-симы, я мог лишь со слов двух других девиц из заведения «Киёкава». Не исключено, что они ошибались. Однако Эйко, бесспорно, не была уроженкой Токио, ни тем более, как утверждала она, района Канда, который в самом центре столицы.

—  А знаете, сэнсэй, как-то мы вместе с одним парнем пытались покончить жизнь самоубийством. Налейте-ка мне еще! — Эйко была уже изрядно пьяна.

Я спросил у нее кое о чем. Она облизала край чашки — язык у нее был толстый и невероятно длинный — и сказала:

—  Ей-богу не вру! Спросите хозяйку «Соснового доми­ка». Я в ту пору как раз у нее служила. Хотите, расскажу все, как было? Только прежде хорошо бы заказать что-нибудь поесть в ресторане «Нэтогава». Не скупитесь, сэн­сэй, у вас вроде завелись деньжата.

Я ответил ей насчет деньжат, и Эйко сочувственно зацо­кала языком. Потом, выпятив нижнюю губу, стала нали­вать себе еще сакэ.

—  У кого ни спроси — у всех дела идут из рук вон плохо. Противно даже. Если так и дальше будет, придется рас­статься с этой проклятой жизнью, — пробормотала Эйко. — Вот и с Киси Ганом мы решили отравиться в самый раз­гар невезения. Ну, рассказать, что ли, сэнсэй?

В таких случаях я обычно напускаю на себя равнодушие. Дело в том, что девицы подобного рода имеют привычку лихо привирать, их рассказы о своей жизни на девяносто девять процентов придуманные — смесь вычитанного в дешевых романах и увиденного на экране. Если же сделать вид, что тебе все это совсем не интересно и слушаешь ты просто из вежливости, процент правдивости возрастает, пожалуй, на две трети.

—  Я такая: не люблю, чтобы серединка наполовинку, — начала Эйко. — Уж если жареное — так чтобы на зубах хрустело, а соленое — чтоб дух захватывало! А так, раз­мазню всякую, терпеть не могу. Потому я сразу и решилась: умрем вместе!

Стараясь сохранять спокойствие, я задал ей вопрос.

—  Вон вы о чем! — Эйко как-то странно фыркнула. — Если бы я и в самом деле захотела умереть вместе с ним, я бы не сидела тут перед вами. Да вы не удивляйтесь, сэнсэй!

Я умолк и больше не удивлялся.

Вот что рассказала Эйко.

Случилось это пять лет назад, в октябре. У дружка Эйко было прозвище Киси Ган, и служил он коммивояжером в фирме, торговавшей лекарствами от дурных болезней.