—  Спи, Котаро, спи и не капризничай, — прошептала О-Сэн.

Она приподняла малютку, ласково коснулась ладонью его щеки и, закутав в теплую куртку, снова опустила на зем­лю.

—  Прости меня, Котаро, — шепнула она. — Пусть тебя подберет добрый человек. Ты остаешься здесь ради меня, а значит, и тебе воздастся за доброе дело. Я буду всю жизнь молиться за тебя.

Она высвободила руку, которой придерживала спину Котаро, придвинула поближе узел с вещами и улеглась рядом, чтобы Котаро поскорее уснул.

Издалека донеслась песня — ее пели загулявшие в чай­ном домике гости. С той стороны слышались звуки сямисэна. Убедившись, что Котаро крепко уснул, О-Сэн тихонько поднялась. Ноги подкашивались, в горле пересохло.

—  Ну вот и все, теперь надо поскорее уйти, — пробор­мотала она и быстро пошла прочь.

Когда О-Сэн уже удалилась на значительное расстояние, ей вдруг показалось, что она слышит плач ребенка, и сле­дом отчетливо донеслось: «Мама!» — как будто Котаро прокричал это слово прямо ей в ухо... Вот он ухватился за ее плечи ручонками, прижался к ней дрожащим тельцем и как-то странно смеется: «Ха-ха, мама идет — и я иду с ней. Ха-ха!» Именно так он смеялся, когда они бежали из дому, спасаясь от наводнения. Ему было страшно, но он смеялся... Ноги у О-Сэн подкосились. Она остановилась, не в силах сделать и шага, и горестно застонала.

—  Прости меня, Котаро, прости, — закричала она и заткнула уши, но голос малютки продолжал доноситься до нее, болью отдаваясь в груди: «Мама, прости! Котаро хоро­ший мальчик. Ха-ха-ха».

О-Сэн почувствовала, как волосы у нее на голове встали дыбом. Она дико вскрикнула и помчалась обратно.

Котаро плакал. Он высвободился из куртки и полз по земле в ту сторону, куда она ушла. Его головка при каждом движении приподнималась и снова клонилась к земле, по щекам текли слезы, и он все время звал ее: «Мама, мама!» О-Сэн подхватила его и, не помня себя, закричала:

—  Прости меня, Котаро, я нехорошо поступила. Прости твою глупую маму!

Она сунула его ручонки за пазуху, высвободила грудь, прижала к ней его губы и, плача, бормотала:

—  Больше никогда тебя не брошу! Ты мой ребенок, Котаро! Разве не я тебя вырастила? Что бы ни случилось, я тебя не оставлю. Даже если этого потребует Сёкити. Ты слышишь меня, Котаро? Мы всегда будем вместе...

Мокрым от слез лицом малютка прильнула к груди О-Сэн. Крепко прижимая его к себе, она закутала его в куртку, подхватила узел и пошла к дому.

На следующее утро, когда О-Сэн с Котаро за спиной развешивала для просушки белье, появился Сёкити. Криво усмехаясь, он некоторое время наблюдал за ней, потом подошел поближе.

Сделав над собой усилие, О-Сэн улыбнулась и, глядя ему в глаза, сказала:

—  Прости меня, Сёкити. Вчера вечером я ходила к храму Сэнсодзи, чтобы оставить там ребенка, но...

—  А разве это не он у тебя за спиной?

—  Я попыталась оставить, но не смогла... А ты сам смог бы, Сёкити?

—  Теперь мне все ясно, — пробормотал он.

—  Почему ты мне не веришь?! — воскликнула О-Сэн, с трудом пытаясь удержать слезы. — Когда-нибудь ты все равно узнаешь правду. А я буду тебя ждать.

Не произнеся ни слова, Сёкити повернулся и пошел прочь.

—  Я буду ждать, Сёкити! — дрожащим голосом крикнула ему вслед О-Сэн.

Сёкити даже не обернулся.

В начале декабря Котаро забо­лел корью. Незадолго до этого распространились слухи, что в Торигоэ началась эпидемия оспы, и О-Сэн, регулярно доставлявшая готовую работу в мастерскую Саносё, вна­чале подумала, что занесла заразу домой и Котаро подхва­тил оспу. Она не находила себе места от беспокойства. Лишь на пятый день доктор по характеру сыпи сказал, что у ребенка явно корь. По-видимому, он заразился ею от сына Томосукэ, заболевшего неделею раньше. Ведь жена Томосукэ кормила обоих грудью. Спустя полмесяца Котаро выз­доровел, а сын Томосукэ продолжал болеть. Хотя сразу пос­ле исчезновения Кандзю и О-Цунэ Томосукэ и его жена сбли­зились с О-Сэн, старались по возможности помогать, а жена даже подкармливала Котаро молоком, последнее время они охладели к ней. Сам Томосукэ был человеком честным, порядочным. Его жена О-Така отличалась спокойным, ровным характером, была отзывчива и всегда доброжела­тельно относилась к окружающим. Именно она после наводнения помогла О-Сэн залатать крышу, приносила ей из мастерской обрезки от досок, дарила Котаро кое-что из одежды своего сына. Тем более О-Сэн показалось стран­ным, что О-Така с некоторых пор стала ее избегать. Слу­чайно встретившись на улице, она по-прежнему заговари­вала с О-Сэн, но в их общении чувствовалась какая-то натя­нутость, исчезли былая теплота и доброжелательность. Что же случилось, терялась в догадках О-Сэн, неужели она чем-то невольно обидела этих хороших людей?

Однажды, в канун новогодних праздников, к О-Сэн после долгого перерыва заглянула О-Така. Она была не одна. Позади нее у входа стоял низенький плотный мужчина лет сорока пяти с бронзовым от загара лицом, на котором остро поблескивали глаза.  

—  Вот этот самый дом, — обернувшись к нему, сказала О-Така и, заметив шедшую к ним О-Сэн, вытиравшую руки о передник — она как раз готовила ужин для Котаро, — громко произнесла: — Этот человек приехал из Коги, он старший брат О-Цунэ.

—  Брат покойной тетушки О-Цунэ? — воскликнула О-Сэн.

Она давно уже со страхом думала о том, что однажды объявятся родственники Кандзю и О-Цунэ и выгонят ее из дома. Прошло время — никто не появлялся, и она наконец успокоилась. Но вот О-Така привела брата О-Цунэ, и ее опасения вспыхнули с новой силой: куда ей деваться с Кота­ро, если он заберет этот дом?

О-Така представила мужчину и поспешно простилась. Он попросил у О-Сэн воды, вымыл ноги, вынес наружу про­сушить соломенные сандалии и таби и закурил. Интересно все же бы знать, какие у него намерения, с тревогой думала О-Сэн, занявшись приготовлением ужина. По-видимому, мужчина был от природы молчаливым. Пока они ужинали, он и двух слов не сказал. По выражению его заросшего бородой лица невозможно было догадаться, о чем он думает. Он то и дело обводил взглядом комнату, неприяз­ненно поглядывал на расшалившегося Котаро, и его глу­боко запавшие глаза угрожающе поблескивали. О-Сэн во­время остановила малютку, когда тот собрался залезть незнакомому дяде на колени. Она уже убрала грязную посу­ду, а мужчина продолжал сидеть за столом и курил. У него были мощные плечи и характерная для крестьянина слегка сутулая спина. По-видимому, он терпеливо чего-то дожи­дался. О-Сэн не хотелось оставаться с ним в одной комнате, и, не зная, куда себя девать, она затаилась в маленькой кухне.

—  Когда кончишь свои дела, зайди сюда, — сказал он, должно быть услышав, что О-Сэн перестала греметь посу­дой. — И добавь-ка углей в жаровню — что-то похолодало.

—  Извините. — О-Сэн покраснела. — В доме малень­кий— и я стараюсь без нужды не разжигать огонь. Как бы чего не случилось.

Она подбросила углей, потом открыла шкаф и достала узел с вещами.

—  Это вещи О-Цунэ — я помогла их нести в ту ночь, когда мы спасались от наводнения, — сказала она.

—  Томосукэ мне говорил об этом, — ответил он, мель­ком взглянув на узел. — Когда началось наводнение, я поду­мал, надо бы пособить О-Цунэ и ее мужу, но мне и в голову не приходило, что они могут погибнуть. Я и сейчас в это не верю — ведь трупы не найдены.

Он сказал, что зовут его Мацудзо, а живет он в деревне Хатаи близ Коги. У них там тоже было наводнение, дом остался цел, а вот посевы пострадали, и много времени ушло на то, чтобы привести поле в порядок. Сестра сразу ничего ему не сообщила, и он решил, что у нее все в поряд­ке. Но от нее слишком уж долго не было вестей, и это его обеспокоило. А тут представился случай: его попросили доставить овощи на базар в Сэндзю, и он решил заодно про­ведать О-Цунэ и ее семью. В Эдо он впервые и не сразу сумел отыскать этот дом. Он случайно остановился перед лавкой лесоторговца Кадзихэя, вспомнил, что там в кон­торе служит Томосукэ — приятель Кандзю. От него-то он и узнал о гибели сестры, а жена Томосукэ проводила его сюда. Мацудзо говорил сухо. Казалось, будто он не столько рассказывает, сколько выражает кому-то свое недоволь­ство.