Когда торговля наладилась, Мацудзо уехал к себе в Когу и стал по-прежнему наведываться раз в неделю. Как обыч­но, он усаживался за стол, молча покуривал пахнувший полынью табак, сердито оглядывал комнату или листал конторскую книгу, в которую О-Сэн аккуратно заносила доходы и расходы. Изредка он брал с собой Котаро и от­правлялся к храму Сэнсодзи. Он не изменял своим правилам: оставался на ночь, а рано утром возращался в деревню. По словам юноши из Коги, у Мацудзо не ладились отношения с женой. Своих детей у них не было, а О-Цуру они взяли на воспитание у родственников. Но девочка у них не прижи­лась, и вскоре пришлось отправить ее обратно. О-Сэн сразу припомнилась их совместная поездка на судне. Теперь ей стало понятно, почему так грубо жена Мацудзо обращалась с О-Цуру, а девочка была так грустна. Винить здесь было некого — так уж несчастливо сложилась эта семья.

Весной следующего года О-Сэн отправилась на клад­бище храма Хонэндзи и, уплатив деньги священнику, попро­сила выбить на могильных камнях посмертные имена дедушки и Коты. Потом она заказала памятные дощечки с их посмертными именами и на дощечке Коты вывела крас­ной тушью свое имя.

Так дни шли за днями, складываясь в месяцы и годы. Умер Гондзиро из конторы посыльных. Во время пьяной драки он пырнул кого-то ножом, угодил в тюрьму и спустя год отдал богу душу. Томосукэ и его жена при содействии Кадзихэя купили домик в Хондзё и занялись торговлей лесом. Невдалеке от моста Асакуса, чуть ниже по течению, возвели новый мост и назвали его Янагибаси. Вот, пожалуй, и все заслуживающие упоминания события, происшедшие в последние годы.

Местные жители направили прошение о строительстве нового моста сразу после пожара. Наконец мост построили. Это событие отмечали в течение трех дней. На третий день О-Сэн закрыла лавку, отправила помогавшего ей юношу погулять с Котаро, а сама переоделась в новое кимоно, намереваясь поглядеть на новый мост. Кто-то окликнул ее у входа. О-Сэн отворила дверь и увидела Сёкити.

—  Я пришел просить у тебя прощения, — сказал он, виновато глядя ей в глаза.

Они не виделись пять лет. С тех пор Сёкити немного рас­полнел, лицо округлилось и лоснилось от жира. Наверно, выпивает, подумала О-Сэн, спокойно разглядывая его. Как ни странно, в ее душе не дрогнула ни единая струна. Она могла бы рассмеяться ему в лицо, появись у нее такое жела­ние.

—  Я очень спешу, — холодно сказала она.

—  Я задержу тебя ненадолго, О-Сэн, — поспешно про­бормотал он. — в конце прошлого года я ездил в Мито на похороны Сугиты.

—  Господин Сугита скончался?.. Какая жалость!

—  Он до последнего времени переписывался с моим тестем Ямагатой, а меня отправили представлять наше семейство на похоронах. Сугита во время пожара повре­дил бедро, рана не заживала, началось заражение, и он умер.

—  А как себя чувствует тетушка О-Тё?

—  Здорова. Она о многом рассказывала, в том числе и о тебе. От нее я и узнал, что у тебя с Котой ничего не было, что ты терпеть его не могла и отказалась выйти за него замуж.

—  Это неправда! — воскликнула О-Сэн.

—  Что неправда?

—  То, что сказала вам О-Тё — будто между мной и Котой ничего не было. Просто она не знала. Неужели и вы так считаете? — О-Сэн громко рассмеялась.

—  О-Сэн!

—  Все было так, как вы когда-то подозревали. Мы были близки с Котой. У меня родился от него ребенок. Если хотите доказательств, я вам их представлю.

О-Сэн подошла к домашнему алтарю, стоявшему в углу комнаты, открыла его, зажгла свечу и подняла ее над голо­вой, жестом приглашая его подойти.

—  Видите? Это поминальная дощечка с посмертным именем Коты. А прочитайте имя жены, написанное рядом красной тушью? «О-Сэн»! Если сомневаетесь, что посмерт­ное имя дано именно Коте, переверните дощечку. Там стоит имя, данное ему при рождении: «Кота».

Сёкити опустил голову и, не произнеся ни слова, поки­нул дом. Оставшись одна, О-Сэн, глядя на поминальную дощечку, прошептала:

—  Вот и хорошо, Кота. Надеюсь, тетушка О-Тё на меня не рассердится. У меня такое чувство, что теперь мы по-настоящему стали мужем и женой. Наверное, и ты тоже так думаешь.

Из глаз О-Сэн, обжигая щеки, хлынули слезы. Ей пока­залось, будто в неясном свете фонаря она увидела лицо Коты. Он кивнул головой и вроде бы даже тихим голосом произнес: «Вот и прекрасно!»

Вдалеке послышались веселые голоса. Это праздновали открытие моста Янагибаси.

Дело было, кажется, в сен­тябре — точно не помню. Я плыл на своей плоскодонке по протоке, которая вывела меня к восточному побережью. Где-то я писал уже, что на этом побережье хороший мор­ской пляж, а сама протока — отменное место для ловли «гокая» — лучшей, по-моему, наживки для удочки. Водится он на песчаных отмелях, в мелкой воде. Говорят, будто он пять раз в месяц выбирается из песка и уходит в море. Отсюда и прозвание его — «гокай»[59], а как по-научному его называют, не знаю. Исход «гокая» начинался близко к полуночи, и рыбаки к этому времени уже ожидают его, поставив ловушки — широкие полутораметровые мешки из хлопчат­ки, куда он и попадает, не дойдя до моря.

В первую поездку свою к восточному побережью я и не думал вовсе о ловле живца. Просто я слышал, что там, среди камышовых плантаций, хорошо клюет рыба. Кое-кому покажется странным слово «плантации», но там и в самом деле на больших пространствах, примыкавших к кромке чистой воды, выращивали камыш. Камыш на раз­ных делянках различался и по толщине, и по цвету листь­ев — каждый сорт предназначался для особой цели. Выра­щивали его едва ли не так же, как растят рис и пшеницу, до поздней осени, а потом убирали раздельно, по участкам. Зимой же здесь, в камышах, было прекрасное место для охоты на водоплавающую дичь. А в узких протоках, пересекавших камышовые заросли, водилась уйма рыбы.

Я загнал лодку в одну из проток, которая показалась мне подходящей, и закинул леску. Богатый ли выдался в тот раз улов, или, быть может, одна-единственная рыбешка прель­стилась моей приманкой — на этот счет мой дневник без­молвствует. Важнее другое: странствуя вдоль протоки в поисках «счастливого» места, я набрел в конце концов на списанный пароход № 17 и встретился с капитаном Коямой. Как сейчас помню, кто-то окликнул меня, я обернулся и шагах в двадцати за спиной у себя увидел посреди камышей белоснежный пароход. На корме его стоял худощавый ста­рик.

—  Там никакого клева не будет, — сказал старик сиплым моряцким голосом. — Забирайтесь-ка лучше на палубу — отсюда и удить сподручней.

Растерявшись, я пробормотал что-то в ответ и воззрился на старика и его пароход.

Должно быть, протока здесь кончалась: дальше виднел­ся поросший соснами склон. Судно было пришвартовано носом к берегу. Там было, наверное, совсем неглубоко, и потому палуба кренилась к корме. На глаз невозможно было определить возраст торчавшего на палубе долговязо­го, тощего старика. Как и положено капитану, он носил форменный китель — правда, изрядно поношенный — с двумя рядами пуговиц и фуражку с «крабом». Но там, где кончался китель, капитан был гол, вернее, в одних лишь ветхих трусах какого-то рыжеватого цвета. На обветрен­ном, темном лице с впалыми щеками и ввалившимися гла­зами выделялся мощный подбородок; пепельно-серые брови сошлись у переносицы, словно старались укрыть глаза от слишком яркого света.

Старику, скорее всего, просто хотелось поболтать. Но мне и сам этот списанный рейсовый пароход в зарослях камыша, и присутствие на нем старика показались настолько нереальными, что я совершенно растерялся, про­бормотал, мол, приеду еще, и быстро ретировался.

Прошло несколько дней. Однажды вечером, греясь у очага в доме моего давнего знакомого Такасины, я завел разговор о странной встрече со стариком на корабле.