Именно с той поры стали поговаривать, что О-Сай и Мотои подружились. Надо сказать, что матросы с рейсовых пароходов по-иному стали смотреть на Мотои. Шутка ли сказать! Не кто-нибудь, а «волосатый краб» завладел сер­дцем неприступной О-Сай. Мотои старался не прислуши­ваться к тому, о чем судачили вокруг, продолжал упорно учиться и наконец получил диплом механика.

Каковы были в ту пору отношения между ним и О-Сай — неизвестно. Встречались ли они наедине, шептали ли друг другу любовные слова или спорили и ругались — никто толком сказать не мог.

Мотои поступил машинистом на «двадцать восьмой», и теперь все называли его не иначе как механик Мотои. Вскоре Мотои отправился в свою родную деревню — поклониться могилам предков и заодно известить родичей о своих успехах. Сначала он ехал поездом, потом еще полдня — автобусом, потом несколько ри[77] шел пешком, пока не добрался до родной деревушки, затерявшейся в горах пре­фектуры Иватэ. Конечно, он сообщил своим родственни­кам и о том, что собирается жениться. Погостив с полме­сяца в деревне, он вернулся и сразу же поспешил с подар­ками к ресторану «Усуда». Завидев Мотои, О-Сай выско­чила ему навстречу и, выставив вперед пальцы наподобие крючьев, дрожа от негодования, обрушила на Мотои целый поток брани.

— Ты подлая тварь и бесстыдник! — кричала она. — Завел себе в Токуюки какую-то Фудзи! У нее и ребенок от тебя! А я-то, дура, тебе верила!

Мотои оторопело глядел на нее, ничего не понимая.

—  Нечего дурачком прикидываться! — неистовствовала О-Сай. — Я встречалась с этой женщиной, и она мне сама все рассказала. Так что ты, подлый бабник, теперь меня не проведешь!

Мотои пытался возразить. Проклиная в душе свое кос­ноязычие, он старался доказать ей, что не знает никакой женщины по имени Фудзи. Но все было напрасно.

—  Слышать не желаю твое вранье! — орала О-Сай, угрожающе размахивая перед его носом кулаками. — Катись отсюда, и чтобы духу твоего здесь не было!

С этими словами О-Сай вернулась в ресторан и захлоп­нула дверь перед носом Мотои.

Можно себе представить, каково было все это слышать ни в чем не повинному Мотои. Бессильно опустив руки, он постоял перед закрытой дверью, потом положил у входа подарки и ушел не оглядываясь.

Никто не мог в точности сказать, была ли на самом деле у Мотои женщина по имени Фудзи. Моряки с рейсовых пароходов предпочитали веселиться в Уракасу, изобиловав­шем злачными местами, но некоторые не отказывались от женщин в Токуюки, конечном пункте пассажирской линии. Мотои не раз останавливался в Токуюки, и вполне можно было предположить, что у него есть там подружка.

Проще всего ему было отправиться в этот городок, призвать эту самую Фудзи в свидетели и таким путем дока­зать свою невиновность. Но Мотои так не поступил. Он повел себя как мудрец Диоген: замкнулся в себе, как в боч­ке, да еще сверху крышку захлопнул. Мотои снял комнату в одноэтажном бараке, сам себе готовил еду, стирал — в общем, полностью себя обслуживал. Во время рейсов он молчал, вступая в разговор лишь в самых необходимых слу­чаях, а возвратившись в свою каморку, оставался наедине с собой, ни с кем из соседей не общался, да и к себе в гости не приглашал. Когда выпадало свободное время, он сам с собой играл в шахматы, это было его единственным развле­чением.

И душа его постепенно обновлялась. Что-то из нее уходило, подобно тому как из появившегося в бочке отверстия вытекает вода, и вместе с тем она наполнялась чем-то новым. Мотои совсем перестал общаться с окружающими. С некоторых пор у него появилась привычка разговаривать с самим собой.

Вернувшись с работы, он останавливался перед ставня­ми, некоторое время глядел на них, потом тихо произносил: «Сейчас открою эти ставни». Открывал ставни, открывал раздвижную решетчатую дверь, входил в дом и говорил: «Теперь закрою дверь» — и закрывал ее. Он пояснял вслух каждый свой шаг, пока умывался, менял одежду, готовил ужин, убирал со стола, принимал ванну и укладывался спать.

Играя в шахматы, он комментировал игру — свою и предполагаемого партнера, радовался по случаю удачного хода, ругал себя из-за каждой промашки, посмеивался над неудачами партнера. Казалось, будто за шахматной доской сидят два равных по силе и похожих по стилю игры хороших друга и спокойно наслаждаются игрой, зная, что никто им не помешает.

Тем временем О-Сай вышла замуж за владельца солид­ного ресторана в городе Фуса, расположенном на берегу реки Тонэ. Но спустя год с небольшим муж О-Сай умер, оставив ее с новорожденной дочкой на руках. Жизнь со све­кровью у О-Сай не заладилась, и, кое-как дотерпев до конца положенного срока траура, она вернулась с девочкой в отчий дом. Нетрудно понять, как горько было такой свое­нравной женщине, как О-Сай, возвращаться к родным, да еще с ребенком. Однако О-Сай ни единым словом не выдала себя, не показала, как ей тяжело. Как и прежде, она помогала в мелочной лавке и в ресторане. Правда, теперь она приветливей относилась к посетителям, более друже­любно подтрунивала над ними, а когда подвыпивший гость отпускал двусмысленную шутку или давал волю рукам, не сердилась, как когда-то, и не отказывалась от стаканчика крепкого, если ей предлагали, а захмелев, приятным голо­сом запевала песню.

Однажды, когда «двадцать восьмой» стоял у пристани, О-Сай отправилась прямо в машинное отделение.

— Эй,   механик!   —   окликнула   она   возившегося   у  машины Мотои. — Давненько мы с тобой не виделись. Заглянул бы как-нибудь.

Мотои улыбнулся, помахал рукой, но ничего не ответил.

В другой раз она появилась у «двадцать восьмого» с ребенком на руках. Позвала Мотои и, протянув ему девоч­ку, сказала:

—  Это Харуми. Я родила ее в Фусе. Правда, симпатич­ная?

Мотои слегка кивнул головой, неопределенно улыб­нулся, но опять не сказал ни слова.

О-Сай часто приходила на пристань, когда «двадцать восьмой» стоял у причала, и всякий раз приглашала Мотои в гости. Мотои улыбался, делал неопределенные жесты руками.

Однажды вечером после ужина Мотои, как обычно, рас­положил под тусклой лампочкой шахматную доску и, разго­варивая сам с собой, как он это делал последние годы, стал расставлять на доске фигуры. Доска была старенькая, купленная по случаю в магазине подержанных вещей, но на ножках. Фигуры, отлично выточенные из японского самши­та, издавали приятный, холодноватый звук, когда их ста­вили на доску.

—  Вчера, кажется, твой был первый ход, — тихо вздох­нув, произнес Мотои. — Значит, сегодня я пойду первым.

Мотои успел сделать несколько ходов, когда в дверь постучали. К нему так редко заходили люди, что он даже не обратил внимания на стук, решив, что это гости к его сосе­ду — механику Акибе. Но стук повторился, и Мотои оклик­нули по имени. Он нехотя встал, бросил взгляд на доску, чтобы запомнить позицию, и пошел к двери. В дверях сто­яла О-Сай. Она была в выходном кимоно, густо напудрена. От нее исходил резкий запах дешевого одеколона, того самого, который употребляли официантки из ресторана «Усуда».

—  Я пришла просить у вас прощения, — сказала О-Сай, заискивающе улыбаясь. — Можно войти?

Мотои стоял как вкопанный и молча улыбался. По выражению его лица невозможно было понять, приглашал он О-Сай войти в дом или отказывался ее принять.

О-Сай пригладила рукой волосы и сказала:

—  Ну ладно. Сегодня я спешу, поэтому разрешите мне прямо здесь извиниться перед вами.

Выражение лица Мотои не изменилось.

—  Простите меня, я тогда поступила нехорошо, — поту­пившись, произнесла О-Сай. — Все, что я наговорила вам о женщине по имени Фудзи, неправда. Кто-то мне намекнул на вашу связь — я и вспылила. Ни к какой Фудзи я не ездила и, уж конечно, с ней не разговаривала. Все это я придумала, надеясь, что вы станете возражать, рассеете мои подозре­ния.

Глаза Мотои сузились. Разве он тогда не сказал О-Сай, что никакой Фудзи у него не было, что все это ложь? Но ведь О-Сай и слышать ничего не хотела. Может быть, Мотои вспомнил об этом, но он не возразил О-Сай и лишь молча глядел на нее слегка сузившимися глазами.