—  О-Томи-сан, великий Бисмарк говорил: «Если, сража­ясь, не победить — значит, потерпеть поражение». И далее: «Если не хочешь потерпеть поражение — надо сражаться». И пошло, и пошло... Одна крылатая фраза за другой, принадлежащие то ли Бисмарку, то ли кому-то еще. Как учитель ни сопротивлялся, его язык делал свое дело и не желал вернуться к предмету его обожания. О-Томи начинала скучать и никак не могла дождаться, пока учитель уйдет.

—  Он такой странный, — откровенничала О-Томи с подругами во время очередного чаепития. — Я ему спе­циально разные завлекательные истории рассказываю, а он к ответ все про какого-то парня по имени Бис: мол, Бис ска­зал то-то, Бис в этих случаях советует поступать так-то. В общем, бред какой-то. И такая взяла меня тоска. Скажу я вам, не учитель это, а настоящий болван, чурбан неотесан­ный.

Не слишком много потребовалось времени для того, чтобы сказанное О-Томи достигло ушей учителя, и тогда в его душе прозвучал гонг, возвещающий о конце его без­ответной любви...

История любви к «Мадам-побирушке-на-похоронах» прошла те же стадии и закончилась так же бесславно.

Настоящее имя ее было Сэйко, прозвище — Чокнутая. Муж ее имел где-то в порту овощную лавку, был закончен­ным алкоголиком и дома появлялся не чаще одного-двух раз в месяц. Сэйко жила вместе с сыном на то, что сама зараба­тывала. Сына звали Дзин, он учился в третьем классе начальной школы.

Если у усопшего нет родственников, то поминаль­ную молитву во время похорон совершают чужие люди — теперь, правда, это делают не так часто, как прежде. К тому же раньше, когда хоронили богачей, обязательно кидали беднякам деньги, давали милостыню детям и старикам, которые выстраивались по дороге к кладбищу.

А тем, кто совершал поминальную молитву, дарили либо коробку сладостей, либо почтовые марки, которые по стоимости соответствовали этим сладостям.

Сэйко всегда находилась среди совершающих поминове­ние и, конечно, не забывала получать сладости либо марки, которые она незамедлительно продавала кондитерам с двадцатипроцентной скидкой.

Если в день случалось несколько похорон, Сэйко при­лично зарабатывала — значительно больше поденных рабо­чих. Конечно, для того чтобы присутствовать на похоронах, а тем более совершать поминальную молитву, надо иметь «первоначальный капитал» для покупки черного выходного кимоно с гербами, для платы парикмахеру за соответству­ющую прическу и так далее. Сэйко приобрела черное (правда, хлопчатобумажное) кимоно, а волосы еже­дневно укладывала сама, чтобы сэкономить на парикмахер­ской.

За умение сохранять в лучшем виде прическу, за элегант­ное черное кимоно с гербами Сэйко и прозвали Мадам. Но не только за это. Она научилась держаться как средние бур­жуа и смеяться, почти не раскрывая рта.

Сын ее Дзин был отъявленным анархистом. Он не любил мать, терпеть не мог школу, жестоко мучил кошек и собак, бил слабых, в том числе девочек, но всегда трусливо отступал перед сильными. Дзин редко появлялся дома, ночевал обычно в чужих сараях или кладовых, а когда хотел есть, залезал к кому-нибудь в кухню. Одет он был в обнос­ки, руки и ноги — грязные, в цыпках. Самые жалкие нищие казались чистюлями по сравнению с ним. Иногда Сэйко уда­валось его поймать, она тащила сына в дом, раздевала дого­ла, независимо от того, было на дворе лето или зима, от­драивала его горячей водой с мылом, стригла волосы и ногти и одевала во все чистое.

Во время этой процедуры Сэйко выговаривала сыну в самом изысканном тоне, а Дзин вел себя послушно и тихим голосом просил прощения. Это было поистине впечатляющее, прекрасное мгновение, которое рисовало в вообра­жении картину возвращения блудного сына под теплый родительский кров. Однако вслед за сценой омовения и очи­щения неизбежно наступала сцена наказания. Начиналась она с мягкого упрека:

—  Почему ты такой нехороший сын? Почему не но­чуешь дома? Разве нормальные дети так себя ведут? Ты, конечно, знаешь, что о тебе говорят соседи? Зачем ты все время шкодишь?

Голос матери звучал мягко и был сладок, словно пудинг, политый медом. И как своеобразный аккомпанемент ему через определенные интервалы раздавались звучные уда­ры. Соседские женщины говорили, что обычно Сэйко снова снимает с сына штаны и бьет его по заду линейкой. Мягкий, сладкий, словно политый медом пудинг, голос и резкие уда­ры, от которых стынет кровь в жилах, создавали необыкно­венное сочетание звуков, вынести которое было чрезвы­чайно трудно.

—  Прости меня! — слышится вопль Дзина. — Я больше не буду! Ой, больно! Извини меня (шлеп)\ Не вру! Буду ходить в школу! Пусти, иначе умру (шлеп)

—  Чего орешь, как будто тебя режут? Замолчи, не то все соседи сбегутся (шлеп)! Не хнычь (шлеп)! Неужели так тебе больно? Не смей больше обманывать маму (шлеп)

Наконец Дзину удается вырваться, и он выбегает на ули­цу. Тут он дает волю своей ненависти.

—  Проклятая старуха! Чтоб ты подохла! — Этими сло­вами он обычно начинает поносить Сэйко. Потом следуют такие образные эпитеты и сочные проклятия, какие редко услышишь даже из уст самого отпетого бандита.

Если любопытные соседи собирались послушать эту перебранку, Дзин, ни секунды не колеблясь, кидал в них палками и камнями.

—  Нельзя, сынок, так шуметь на улице, — мягко, словно заворачивая в шелк что-то драгоценное, увещевала Дзина Сэйко, выглядывая в окно. — Вернись домой, нехо­рошо становиться посмешищем для соседей.

—  Что ты болтаешь, дерьмо старое, подохла бы ты ско­рее! — смеялся в ответ Дзин.

Обычно после таких выволочек он надолго исчезал из дома, спал в сараях или кладовых, воровал у чужих людей еду.

Учитель Кандо задался благородной целью наладить отношения между сыном и матерью. Он заходил к Сэйко, подолгу беседовал с ней, убеждая, что виной всему отсут­ствие в доме мужчины. Он участливо расспрашивал Сэйко, почему ее муж живет отдельно, отчего так редко ее наве­щает. Сэйко постепенно прониклась к учителю доверием, рассказала, что муж завел себе другую женщину, перестал работать, интересуется только велосипедными гонками и приходит лишь тогда, когда нуждается в деньгах. Она при­зналась также, что они уже много лет не живут как муж и жена и, если бы нашелся подходящий человек, она согласи­лась бы завести новую семью.

— Раз муж завел на стороне женщину, с какой стати я обязана тянуть лямку в одиночку, — говорила она, много­значительно поглядывая при этом на учителя.

От этих слов и взглядов сердце Кандо начинало биться, как у восемнадцатилетнего юноши. Сэйко, видимо, заме­чала это и, невзирая на свой скудный заработок, стала гото­вить к приходу учителя угощение, даже ставила бутылочку сакэ. Накладывала на щеки белила и красила губы.

Наливая учителю сакэ, Сэйко кокетливо придерживала левой рукой широкий рукав на правой, которой подносила ему чашечку. Иногда учитель и ей наливал сакэ, и Сэйко, застенчиво улыбаясь, принимала чашечку из его рук.

Каким бы тупицей и болваном ни слыл учитель, он не мог не догадаться, что вся эта игра рассчитана на достиже­ние определенной цели.

Он понимал, что поставлен в такое положение, когда отмалчиваться уже нельзя, и принялся увещевать Сэйко. Он говорил, что ей-де следует развестись с негодником мужем и выйти замуж за человека образованного, с положением, который мог бы позаботиться о будущем Дзина. Сэйко согласно кивала головой и, намереваясь, по-видимому, от­крыть учителю прямой путь к атаке, нежно клала ему руки на колени.

В этот ответственный момент язык его выходил из пови­новения, и, чтобы придать себе уверенности, он произно­сил:

—  Великий Бисмарк сказал: «Тот генерал настоящий, кто, победив, не почивает на лаврах».

Но Сэйко еще надеялась, что именно сейчас учитель перейдет в решительную атаку. Он и сам хотел этого. Однако действительность всегда так прозаична! И хотя сер­дце учителя продолжало биться, как у восемнадцатилетне­го, его язык упорно не желал сдаваться:

—  Бисмарк далее говорил: «Обращенный в бегство сол­дат подобен опавшему цветку. Вернуть его на фронт — все равно что возвратить опавший цветок на ветку дерева».