...Не вычерпать подвижнику чашу человеческого горя, но, если он помог пробиться хотя бы одному ростку сквозь толщу оледеневшего чувства, он уже не может считать свой труд и свою жизнь напрасной. Таким поистине «зеленым ростком среди льдов» можно назвать героиню еще одной исторической повести — «Девушка по имени О-Сэн». Какие только напасти не выпадали на ее долю! Обещая ждать же­ниха, она не нарушила слова, хотя адский огонь преследо­вал ее ежечасно, и в прямом, и в переносном смысле. По­жар, спаливший Эдо, лишил ее не только крова и един­ственного родного человека, но и памяти, рассудка. Она привязывается к спасенному из огня чужому младенцу и воз­вращается к жизни. Поистине слабый зеленый росток смог пробиться сквозь толщу льда.

«Трудно войти в мир дьявола», но еще труднее пройти его, не замутив душу, не возненавидеть этот мир, а возлю­бить его и через это испытать любовь к тому, кого уже нет, ощутить связь посюстороннего, страшного мира с миром истинным. Притом связь не надуманную, почти физически ощутимую, предвещающую встречу в Чистой земле, в су­ществовании которой японцы тех времен не сомневались. Их, собственно, и поддерживала эта вера в то, что их мучи­тельное нынешнее существование непременно искупится вечной жизнью, там, в светлом мире будды Амитабхи[90], — иначе нет оправдания этому миру.

Ямамото Сюгоро родился в провинции Яманаси в 1903 году, а умер в 1967-м. Его настоящее имя — Симидзу Сатому. Симидзу в переводе на русский означает «ключевая во­да», чистая, родниковая, незамутненная. Чистая, значит, первозданная, без какой-либо примеси, бьет из нутра земли. Так оно и есть. И все же он взял псевдоним — Ямамото Сю­горо, из благодарности. Это имя его родственника, держав­шего небольшую меняльную лавку, и Ямамото жил у него в молодые годы. Его поразила доброта этого человека, без­различие к деньгам, и он попробовал смотреть на мир его глазами. По крайней мере вслед за историческими пове­стями Ямамото начал описывать мир людей, которых видел вокруг себя. Они и стали героями его рассказов. Он был своим среди них и потому смог разглядеть то, что не видно чужому взору. Как в одном из рассказов — приехали благо­творительницы, привезли подарки, но местные встретили их бранью. А приехала своя, разбогатевшая, разбитная, ко­торой ни до кого из них не было дела, отнеслись почтитель­но. Своя! А главное — не унизила их достоинства, значит, видела его, хотя и казалось, что и достоинства-то уже ника­кого не осталось. Им ничего не предлагали, и от них ничего не хотели. Жалость, она оскорбительна для униженных. Она, действительно, унижает, если не своя, если за ней пусть неосознанное, но чувство превосходства дающего перед берущим. И нет ничего ближе жалости, если она своя, от сердца к сердцу, когда и другого, и себя жалко, во­обще, эту жизнь и все существа, когда это сопереживание всех касается. И от этого другому легче, от осознания того, что и он может кого-то пожалеть. Такая всеобщая жалость не говорит, что именно ты достоин жалости, а говорит — все достойны жалости, а еще лучше — любви.

Когда читаешь рассказы Ямамото Сюгоро, не сразу от­даешь себе отчет в том, что же трогает в них, порой на­столько, что мурашки по коже. Вот эта любовь-жалость и трогает. Он именно жалеет тех людей, о которых пишет, притом так, что вроде бы и не жалеет, по крайней мере не думает, что жалеет, но и не может не жалеть, потому что таков он и таковы они. Он их не изучает, это даже на мане­ре сказывается, он их со скорбью рисует, сидя в задумчиво­сти перед мольбертом, и как будто думает совсем о другом, не ужасается тому, о чем пишет. Он — это они, а они — это он, и потому он ничего не навязывает. Между ними нет дистанции: он живет в них, а они — в нем. Он, конечно, не такой, как они, и они почтительно называют его «сэнсэй» — «учитель», уважают, не видят в нем чужака. Но он смо­трит на мир их глазами и ничего от них не требует, ничего не предлагает. Нет и намека на поучение — «как же можно мириться с такой жизнью?» Есть безысходность, и есть по­стоянное ощущение того, что к этому несводима жизнь, что и во тьме свет светит. Поэтому он и не пытается навести по­рядок: есть какое-то высшее предначертание в этом аду и нужно пройти сквозь него, не оглядываясь, а оглянешься, сгоришь в языках пламени. Это, естественно, не тот огонь, который растопит лед бездушия, — только зеленый росток, зерно которого есть в сердце каждого, может пробить себе путь к свету, если хватит сил, если он, этот росток, еще жив. Но у одних он есть, у других уже погиб, и им уже никто не поможет.

Это рассказы из двух сборников: «Рассказы голубой плоскодонки» 1960 года и «Улицы без сезона», вышедшего двумя годами позже. Оба сборника приходятся на конец жизни писателя. Что произошло за эти годы, что томит душу на закате дней? Почему он вернулся к тем, среди кого прошла его молодость? «Мои герои — это реальные люди, с которыми я жил бок о бок, слышал их смех, видел их горе и слезы. И когда писал о них, мне чудилось, будто я снова встретился с ними. Может быть, поэтому я испытываю к каждому из своих героев безграничную любовь и не­жность». А писатель уже знаменит, отличился в разных жанрах, многие его вещи экранизированы. (Вы могли ви­деть фильмы на его сюжеты, скажем «Красная Борода» Акира Куросава.) Может быть, он не мог уйти, не коснув­шись этого мира, не исполнив долга, не поведав о бедствиях  людей, среди которых он жил и которых не мог забыть.

Читая рассказы, можно без труда догадаться, что одни из сборника «Голубая плоскодонка», а другие — из «Улицы без сезона», настолько ощущается колорит местности. Вода придает стилю мягкость, а сухой асфальт «улицы» — безна­дежную жесткость. Даже в японском звучании «Улицы без сезона» ощущается эта безнадежность — «Кисэцу но най мати». В общем, там, где мелькает вода, где события свя­заны с рекой, — это из «Голубой плоскодонки», а там, где нет воды и, пожалуй, всего, что она дает жизни, — это из «Улицы без сезона».

Стоит подумать, что значит для японцев улица без приз­наков времени года — значит, без признаков жизни. Здесь уж не пробиться зеленому ростку. Японцы извечно свой быт приноравливали к временам года. Все у них — под стать сезону: и убранство дома, и цветы в вазе, и картина в нише, и чувства — весь уклад жизни. Времена года организуют их искусство, скажем поэтические циклы древней антологии «Манъёсю» VIII в.: «Весенние песни — переклички (песни любви)», «Летние песни — переклички (песни любви)», «Осенние песни — переклички (песни любви)» и «Зимние песни — переклички (песни любви)».

Может быть улица без воды, без света, но улица без се­зона — это уж слишком. Это улица отверженная, выбро­шенная из космоса, из космического ритма, которому под­чиняется все на этом свете, начиная от цветка и кончая га­лактикой. «Домики стоят беспорядочно: одни — прислонясь друг к другу крышами, другие — поодиночке, словно шара­хаются в страхе прочь от соседей. А позади возвышается отвесная пятнадцатиметровая скала, на которой заросшее бамбуком и невидимое снизу кладбище храма Сэйгандзи. Огромная каменная скала всей своей массой нависла над на­шей улицей, и притулившиеся к ней домишки кажутся по­этому еще более жалкими».

В этой атмосфере вовсе не распускаются ростки челове­ческого счастья, высыхают на корню. Если грязь и горе и есть среда обитания, то происходит самое страшное, что может произойти с человеком: он теряет способность чувство­вать. Доведенный до отчаяния не может ни радоваться, ни печалиться по-настоящему. Он лишен признаков жизни, влачит свои дни, машинально что-то делает, чтобы что-то делать. Они похожи на слабоумных, но это обыкновенные, нормальные люди, только утратили способность чувство­вать. Даже близость, нежность когда-то любимой женщины не может вернуть такого человека к жизни, потому что он «засохшее дерево». А засохшее дерево, сколько ни поливай, сколько ни обогревай солнечным теплом, не зацветет, если погибли корни. Вот так и в человеке — погибла корневая система, и ничем ему уже не поможешь. Он даже не слы­шит, не понимает, о чем ему говорит женщина, которая зо­вет его с собой, и он лишь тупо смотрит, как она уходит, уходит навсегда. А ведь японцы верили, как, скажем, дзэнский мастер икэбана XVI века Икэнобо Сэнъо, что и на за­сохшей ветке можно увидеть цветы и они могут вызвать озарение (сатори). Или вспомним притчу в одном из послед­них фильмов А. Тарковского — «Жертвоприношение», — как монах упорно, изо дня в день, поливал засохшее дерево, и оно зацвело. Значит, вера сильнее смерти. Но этим людям из рассказов Ямамото Сюгоро уже, похоже, ничто не помо­жет, раз остыло сердце. Как преодолеть «мир ада», откуда взять силы, если сердце окаменело, притупились человечес­кие реакции, пропал инстинкт жизни, если это уже не чело­век?