Я любовался ею и одновременно недоумевал, отчего моя персона вызывает у нее столь буйный интерес. Такой женщине полагалось быть не здесь, рядом с пьяным неприметным человеком, не гражданским и не офицером, обеспечивающим избирательную дезодорацию общества. Ее место там, где круглый год лето, где получают Оскары, изобретают моды, катаются на яхтах, жуют пищащих от ужаса мидий с золоченых тарелок, среди одного процента обезумевших от безнаказанности дорого одетых обезьян, среди моих потенциальных противников. Мы с ней были безнадежно несоединимы, безнадежно разнородны. Но она была здесь. И я не смел да и не мог об этом спросить. Я просто смотрел.

Но все же она не нашла в моем доме интересующих ее документов. Ни в компьютере, ни в морозильнике, ни под паркетом, ни за портретом Косберга, который висел над письменным столом в кабинете. Не нашла, главным образом, потому, что их не было. Ибо самые важные сведения были спрятаны в надежном месте, недоступном для вульгарного вскрытия — у меня в голове. А моя голова в тот момент находилась не на моих сильных плечах, но катилась, блаженствуя и смеясь, сама по себе, а точнее, по мягкой сочной траве — где-то в незапатентованном филиале райского сада на границе царств Бахуса и Морфея.

Малопьющей Екатерине путь туда был заказан. Чтобы оказаться рядом с моей головой в том саду, ей элементарно не хватало воображения, коньяка и тех снотворных таблеток, которые она добавила в мой коньяк…

Если так, то не произошло ничего страшного и ни мне, ни «Родине-6» ничего не угрожало.

С этой мыслью я выпил еще вина. Вино пробудило во мне сладковато-томное предчувствие праздника. Я имел нечто, в чем нуждалась она, имел в своей голове. А раз так, то Катя обязательно проявится в моей жизни хотя бы еще один раз.

Протрезвев, я стал ждать…

В сладостно-тягучем ожидании прошла неделя, за ней другая. Но Катя не появлялась. И без того не слишком четкие воспоминания о ней теряли объективность, медленно, но неуклонно мигрируя за границу реальности в сторону неподвластных волевым импульсам ночных фантазий, домыслов и вымыслов, часто безумных, еще чаще неприличных. Неприличным было не столько то, что вытворяла Катя, сколько то, с кем она это проделывала. Ее спутниками были какие-то тяжело дышащие полулюди-полукозлы с копытцами и рожками, с грязными обслюнявленными бородами. У Катерины тоже были рожки и копытца, и это было странно: исходя из увиденного, рожкам надлежало расти не на ее голове, а на моей. Сам же я с незавидным постоянством раз за разом оказывался сторонним наблюдателем, человеком, не прошедшим фейс-контроль для участия в своих же сновидениях.

Я старался не спать, но это не помогало, подсознание переполнялось Катей и к концу второй недели принялось выплескиваться в сознательную часть жизни. Мысли о работе, долге, Косберге замещались мечтами о Катерине.

Когда же в важном телефонном разговоре я назвал Катей Косберга, то понял, что ждать больше невозможно. Опытный Косберг не поленится расшифровать мою оговорку и со временем доберется до сути руками моих же «скунсов».

Так и случилось. Косберг неожиданно позвонил по обычной связи и пригасил в неформальной обстановке съесть пару «настоящих» шаверм. У меня сразу заболела печень, но отказаться могло стоить дороже.

Мы встретились в полночь в Купчино возле одного из трех «разрешенных» ларьков с шавермой. Косберг, как обычно, взял две двойные с собакой и курицей. Тайком от него я заказал вегетарианскую. Сочно откусывая, он пошел в сторону пустыря, оставляя за собой белый след соуса. Я последовал за ним, ища глазами урну.

Косберг неожиданно обернулся:

— Витя, скажи, где тетрадь?

— Тетрадь? — переспросил я, хотя все уже понял.

Тетрадь — вот что ей было нужно. Я забыл про тетрадь, черт ее подери. Женщины никогда не читают рукописей, но Катя… Катя — особый случай. Этикет стал бессмысленным, и я забросил шаверму подальше в кусты.

— Я все знаю, Виктор. Та женщина… — начал Косберг. — Мне вообще наплевать, женщина она или кто, но… она украла мою вещь, находясь в твоем доме. Кража этой вещи угрожает существованию «Родины». Понимаешь?

Не понять было трудно, но я спросил:

— Что, все так плохо?

— Наоборот, Виктор, — Косберг выпрямился и сложил на груди руки.

На его волосатом мизинце зажегся огромный бриллиант и два чуть поменьше сверкнули на запонках, их величественный блеск как-то не вязался с аскетическим образом духовного лидера «Родины-6».

— Наоборот, Виктор, мне еще никогда не было так хорошо, как сейчас. Для того, чтобы наша с тобой «Родина» стала единственной легитимной, нам осталось отгрузить в Москву последний «КамАЗ». Один «КамАЗ» в любой конвертируемой валюте. Теперь понимаешь?

— Понимаю: это шанс для меня стать каперангом, а вам — контр-адмиралом.

— Намного, намного больше.

— Но как же может помешать доставке денег моя клетчатая тетрадь? Все люди, о которых написано там, уже, можно сказать, наши подданные.

— А я? Виктор, ответь, ты писал про меня? — Косберг посмотрел тяжело и сурово.

Я не посмел соврать:

— Да. Но только хорошее.

— Что значит хорошее?

— Прозу. Рассказы для поднятия духа будущих поколений. Я хотел вкрапить вас в анналы истории.

— Дурак! — вскрикнул Косберг.

С верхушек стоящих рядом берез сорвались испуганные вороны. Мне показалось, что сам каперанг испугался звука своего голоса, он съежился, огляделся, стянул с пальца перстень и сунул в карман брюк.

— Пошли отсюда скорей, — шепнул он и побежал трусцой в сторону скрытого мраком парка.

Я побежал за ним и вскоре нагнал.

— Виктор, слушай внимательно, — не сбавляя взятого темпа, Косберг шептал. — Ты даже не представляешь, какая над нами возникла опасность. Мы или победим, или погибнем. И не в последнюю очередь из-за твоей тетради. Слушай мои указания: на работе не появляйся, не смей мне звонить, не пытайся связаться иным способом, пока не найдешь эту женщину.

Путая след, он взял в сторону, с разбегу перепрыгнул канаву и продолжил:

— И теперь, Виктор, самое важное. Каждого из нас иногда покидает самообладание. Нам кажется, что хуже уже быть не может. Только в том случае, если с тобой случится подобное, ты имеешь право воспользоваться тайником.

— Где он находится?

— В Ботаническом саду, возле нашей с тобой скамейки есть урна, помнишь?

— Помню.

— Тайник — в урне. Ну, все, Виктор, на этом прощай. И что бы ты ни делал, помни о Родине. Разбегаемся в стороны!

— Нет, — простонал я. — Я с вами.

— Со мной нельзя.

Косберг резко прибавил. Но я не отставал, хотя уже задыхался — сказывалось отсутствие аэробной выносливости. Вдруг каперанг сгруппировался и ткнул мне под дых острым локтем. Я поперхнулся, закашлялся и упал.

А Косберга поглотили сумерки.

Итак, я должен найти Катерину до того исторического момента, как последний самосвал со спецгрузом приедет в Москву. Я начал раздавать распоряжения, едва добравшись до дома. Я очищал желудок от шавермы, а «скунсы» уже рыли, копали и грызли информационное поле. На ноги был поставлен взвод отборных «бобров», «выдрам» было строго указано незамедлительно сообщать обо всех новых «шмарах», замеченных ими в массажных салонах, ресторанах, на шопинге.

Поздно вечером «скунсу-химику» удалось выяснить фамилию моей роковой возлюбленной.

Герпес.

Катя Герпес — вот как ее звали!

Это звучало более чем возбуждающе. До встречи с ней я привык считать, что у женщин не бывает фамилий собственных, все женщины, с которыми я начинал общаться, становились носителями моей фамилии по умолчанию, все они считались мною Поповыми, членами большого гарема, даже те, которые крутили мной или уходили к другим.

Всегда в мире оставалось два легитимных субъекта: я и шестая «Родина». Два взаимозависимых симбионта. Один субъект на службе другого. Теперь появился еще один. Еще одна. Женщина-любовница, женщина-неприятель, женщина-враг. Возник неклассический треугольник. Катя опоила меня и выудила все, что ей было нужно. Но я рассчитывал, что не сдался без боя и в пьяном угаре сумел-таки проявить свое мужское достоинство. Если так, то я наверняка заинтересовал ее. И не как напомаженный стерильный тенорок и носитель секретных сведений, не как влиятельный государственный муж, не как распухший от купюр кошелек на косолапых ножках, но как могучий осеменитель, владелец редкого по качеству генофонда.