Катя остановилась в промежутке между мрамором стены и колонны. Ягодицы послушно замерли. Я, в свою очередь, смог перевести дух.

— Встаньте здесь. Прикройте меня.

Прежде чем я понял, волна шелка поплыла вверх, увлекая мой взгляд, забирая разум. Между ажурной резинкой чулка и шелковистой кожей я увидел плоскую фляжку, чуть меньше той, которой я пользовался когда-то на складе. Через мгновение виденье закончилось: ткань заскользила вниз по ногам, беззвучно искря (или это мерцало в моих глазах), и укрыла собой все тайны. Все, кроме одной: фляга с коньяком оказалась у нее в руках.

Я закашлялся.

— Не нужно так напрягаться. Пейте, — сказала Катя, протягивая флакон.

«Косберг все узнает и не простит. С другой стороны, может, и не узнает. Главное, правильно настроить себя и не думать при нем о пьянстве с восторгом», — подумал я. А подумав, отвинтил пробку, сделал глоток, другой, третий и почувствовал, что не могу остановиться.

— Однако… — протянула она, когда я передал ей пустую жестянку.

Я не разобрал: восхищение это или насмешка?

— Извините, задумался. Очень жарко сегодня, сильная жажда.

— Понимаю. А я вот что хотела спросить у вас, — ее хищные губы оказались возле моего уха, которое, судя по ощущениям, стало горячим и красным. — Вы хорошо танцуете вальс?

— Я? — я снова закашлялся, неловко отодвигаясь.

— Именно вы, Виктор, именно вы. Не хотите танцевать — давайте уедем.

— Я не могу. То есть, конечно, — я согласился, хотя понимал, что совершаю ошибку.

Я не знал, в чем она заключается, но в том, что ошибке предстоит стать роковой, я был уверен. Ситуация еще не стала необратимой, можно было найти сотню убедительных причин для отказа — от служения родине до поноса — но в моей голове уже свободно бродили пары коньяка. Так устроены мужчины: они пишут стихи, убивают конкурентов, работают говночистами в две смены, и все это ради того, чтобы выпустить семя, причем чаще всего в никуда.

Она опять шла впереди. Кто-то окликнул меня, похлопал по плечу, пытался ухватить за рукав, но я даже не поднял головы. Я не мог отвлекаться, я неотрывно смотрел, как черный шелк гладит физическое отражение ее янь.

В гардеробе я взялся помочь ей одеться, выхватив у лакея шубу. В результате мне удалось коснуться Катиного туловища в нескольких стратегически важных местах.

— Вася! Вася! Быстрее ко мне! — крикнул я, когда мы вышли на воздух.

Вася подъехал немедля.

— О! — сказала Катя.

Из ее уст это звучало как комплимент, и я решил выписать Василию премию.

— Может быть, вы скажете, Виктор, куда вы собираетесь меня отвезти? — спросила она, усаживаясь в салон.

Я сел вслед за ней, захлопнул дверь, обдумывая ответ. Специфика служения «Родине» требовала конспирации, значит, не следовало приглашать ее к себе. Но куда? В баню? Не та птица. Хотя кто ее знает?.. В музей? Мы только что были в музее. К ней? Но кто она? У нее может оказаться засада. Стоит спросить у нее.

Я спросил:

— А вы, Катерина, куда бы хотели поехать?

— Я, возможно, хотела бы здесь.

— Хотите выпить? У меня небольшой бар.

— Может быть, не сейчас.

— А я выпью.

— Думаю, пока хватит. Тебе придется нелегко.

Я обернулся за пояснениями, но они не потребовались: гусеницы ее губ уже присосались ко мне. Они были хищниками. Они заглатывали глупых кроликов целиком.

— Василий, ко мне, — позвал я на помощь.

Получилось, однако, невнятно, ибо мой рот был забит Катерининым языком, и Василий остался в неведении, остался за скобкой, точнее, за прозрачной шумопоглощающей перегородкой. Я попробовал постучать ему и протянул руку, но Катя поймала ее на смуглое от бронзажа бедро. Я подумал, что аборигены ловят павлинов точно так же, как женщины ловят мужчин: сначала отвлекают внимание, а потом хватают за яйца. Катерина уже поймала меня.

— Я тебя совсем не знаю. Ты ткачиха? — прошептал я, сдаваясь.

— Ну уж нет, — выдохнула она. — Я… Я тебе не скажу. Если ты не дурак, сейчас сам узнаешь. Ну, не медли. Снимай с меня все…

— А как же Василий?

— Василий перебьется.

— Но он может все пересказать Косбергу.

— Пересказать что?

— Ну, вот это…

— «Это» он не сможет пересказать…

Далее произошло нечто важное. Важное обычно содержится в мелких количествах в куче рутины, его приходится собирать по частицам, складывать и очищать, чтобы оно сделалось очевидным. Гораздо реже важное является сразу. Тогда оно действует беспощадно, объявляя бессмысленным то, чем ты занимался всю предыдущую жизнь. Все, что в этом случае может сделать сознание, это скрыться за подсознанием, обозвав важное неправдоподобным и нереальным. Между двумя этими крайностями важного не существует, а есть только мелочи жизни.

Древние философы считали, что какая-то часть человека знает все, что с ним произойдет. С тех пор философы сильно деградировали. Не говоря уже о людях простых, как, например, я…

Когда я проснулся, сознательная часть меня была бесцветной и мятой, как вываренные в хлорке носки, лишенная памяти не только о будущем, но и о прошлом. Только тело запомнило что-то, о чем и пыталось сказать посредством болевых сигналов, адресованных спинному мозгу. Поясницу, бедра, мышцы таза ломило, словно я скакал на дикой неоседланной лошади. Скакал и пил. Пил и скакал всю ночь.

Я лежал на голубом кафеле рядом с белоснежной мраморной ванной, полуобернутый половым ковриком, расслабленный и малокровный, то ли похмельный сатир, то ли недобитый Марат.

Вокруг меня сконцентрировалась вязкая ватная тишина. Изредка ее тяжелая вязь сотрясалась падением водяных капель, которые, словно почки весной, набухали на кончике крана. Набухнув как следует, они с чмоканьем отрывались, с тупым безразличием летели вниз и разбивались в блестящую пыль о твердый холодный мрамор.

Острое желание вспомнить, что же все-таки произошло, заставило меня подняться на четвереньки, то есть перейти с уровня насекомого до животного уровня, что было уже неплохо. Чтобы стать человеком, мне нужно было добраться до бара «Гена и Фима», где было все достаточное и необходимое для возобновления и продолжения разумной жизни.

Сходу встать и пойти, держась ровно и прямо, как плоскостопный курсант кремлевской дивизии, я не решался. Но ползти было долго, поэтому я продвигался полупрыжками, как раненый тигр или человек, идущий ради подвига на зияющую амбразуру.

Бар оказался невежливым образом взломан, скорее всего, вчера, скорее всего, именно мной. Внутри было ароматно и скользко от пролитых мимо рта вин. Я тяжело привалился к первой нетронутой бочке и крутанул кран на два оборота, предварительно открыв рот. Приблизительно шестьсот граммов, или три стакана сухого из южной Бургундии, восстановили во мне некое подобие интеллекта. Я закрыл глаза и несколько минут беспечно рассматривал радужные пузыри, плавно колыхающиеся на внутренней стороне век. А затем, когда совсем отпустило, начал последовательно вспоминать вчерашний день.

Утро, день, рождение вечера я вспомнил досконально, до самых казенных бытовых мелочей. Ничего особенного, обычная возня. Но вот возникает женщина!..

Дальше процесс вспоминания пошел тяжелее, с разрывами… Вот она меня собою смутила, напугала чем-то внутренним, тем, от чего затем отвлекла внешним. Внешними данными. Видимо, они были неординарными… Вот она отвела меня за колонну и опоила зельем. Затем я пошел за ней на выход, пошел, как приклеенный. Затем ее капроновое колено уперлось мне в грудь, это происходило уже на заднем сиденье автомобиля. Я мог отличить это колено от тысяч других, я запомнил его навсегда, как и выпученные от восторга и страха глаза наблюдающего за нами Василия… Затем место действия перенеслось в мою квартиру. Я лежал поперек кровати, обездвиженный, обессиленный, практически парализованный, но почему-то счастливый, и, удерживая пальцем правой руки тяжелое веко, сквозь пьяный туман наблюдал за Катериной. На ней не было ничего лишнего. Немыслимо дорогие вещи бессмысленного назначения были с неистовством разбросаны по квартире. Не помню, чтобы я их срывал, наверное, эти вещи были сшиты каким-то особенным способом и в нужный момент спадали сами собой. На Кате были только перчатки из молочно-белой резины и высокие сапоги, переливающиеся, как чешуя у кобры. Прежде я видел нечто такое в фильмах для неуверенных в либидо мужчин, видел нечасто и в плохих копиях. Этот бизнес был вне нашей правовой компетенции, порно-индустрию монополизировала «Родина-3» и, надо сказать, небезуспешно применяла для управления настроением люмпенов и прочих плебейски ориентированных элементов. В порнографии же, демонстрируемой Катей, напротив, проявлялся некий аристократизм. В ее действиях улавливался четкий, призывающий совокупиться ритм. Словно дикая голодная хищница, преследующая дичь, она ловко, изящно и эротично потрошила содержимое моих вещей, виртуозно взламывала створки платяного шкафа и ящики письменного стола.