Честное слово, я бы остался там навсегда, но тут в дело вмешался спирт, количество и качество спирта. Бельгийские винокуры очистили его до чего-то безвкусного и бесчувственного, находящегося по ту сторону добра и зла. Спирт подхватил мое сознание и понес на невиданные раньше вершины. Я попал под влияние темной инфантильной романтики и захотел броситься под колеса тяжелого автомобиля. Чтоб раздавило в лепешку, толщиною в один молекулярный слой, в лепешку, в которую некуда было бы проникнуть сознанию и его вечной спутнице — боли.

К счастью, помрачение быстро прошло, я даже не успел испытать всей глубины стыда за эти мысли. А затем меня потащило вверх так высоко, что автобусы и автомобили превратились в гусениц и жуков, а люди — в муравьев. Находясь там, на той сияющей холодом разряженного воздуха высоте, я увидел, что суммарный эффект беспорядочного человеческого движения, всех без исключения его проявлений — это ноль. Полный ноль и кучи говна, плывущие по Неве.

— Да пошли вы все в жопу! — сказал я и вырубился.

Засыпая, теряя сознание и разум, я надеялся проснуться в какой-то другой реальности, чуждой понятиям «перестройка», «частная собственность», «наемный работник», там, где женщины не просто прекрасны и в хорошем смысле развратны, но пропитаны верой и верностью и потому не предают так легко и коварно. Например, в раю, или в одном из его земных филиалов, на необитаемом субтропическом острове в обработанном антисептиками шалаше рядом с Машей.

Но проснулся я в ободранных шиповниковых кустах полудикого садика в тупике Саблинской улицы, именуемом аборигенами «пьяным углом». Я знал с детства, что здесь торговали вином и водкой темные личности со следами побоев на лицах. Кроме кустов шиповника (плоды которого часто шли на закуску), территория была оборудована двумя затоптанными скамейками, серой цементной «горкой», с которой невозможно было скатиться, но можно было упасть, и скрипящими качелями, где любили раскачивать свои потасканные тела местные алкоголички. Во времена «сухого закона» «пьяный угол» превратился в супермаркет под открытым небом. «Угол» функционировал круглосуточно, без перерыва на переучет и обед. Попытки ментов, стукачей, партейцев и прочих лжетрезвенников ликвидировать «пьяное место» как социально-опасный объект приводили к длительным запоям последних.

И только внезапно появившаяся рыночная экономика справилась с тем, с чем не смогли справиться власти. С тем, с чем не справились неотесанные участковые и вырубка виноградников, справились бельгийский спирт и паленая польская водка. Их неограниченный прозрачный поток навсегда смыл «пьяный угол» с экономической карты.

Сам же садик остался. В нем остались кусты, качели, цементная горка и несколько старых шлюх, которые приходили сюда по старой памяти. Старым шлюхам не хватало мозгов, чтобы перейти улицу и найти себе клиентов возле ларьков с бытовой химией. Как бы то ни было, они собирались в садике по ночам и неподвижно сидели, чуть поскрипывая качелями, как неживые напоминания о вреде пьянства.

Я лежал на спине и не понимал, холодно мне или жарко, сухо или мокро, голова была обмотана колючей проволокой похмелья, а внутренности склеились от обезвоживания. И все же мне было недостаточно хреново, потому что, придя в чувство, я сразу вспомнил о Маше, о Кериме, о том, что я безработный.

Черные начинают и выигрывают. Пешка в дамках. Дамка в пешках. Хуже быть не могло, но, чтобы забыть о Маше, нужно было скатиться еще на пару ступеней ниже.

Я порылся в карманах и нашел несколько смятых купюр — это был шанс. Пересчитав бумажки, я затих и прислушался, я надеялся услышать скрип качелей. И я его услышал: тяжелый, гнетущий и безысходный, издаваемый большой женской жопой. Я поднялся, отряхнулся, взъерошил волосы, провел языком по передним зубам вверх-вниз, вверх-вниз, и пошел сквозь кусты напрямик. Я шел на скрип. Я решил, что девку на качелях будут звать Зойка, как козу или корову. Оказалось, что ее звали Райка. Впрочем, коз и коров так называют тоже.

Райка сказала, что она совершенно свободна и что ей двадцать девять с копейками. Даже в темноте было видно, что копеек накопилось под сорокет. Она была плоской, жилистой, высушенной от синьки. И от синьки же была абсолютно безумной. В силу нищеты или безразличия она была едва одета и белела в темноте никому не нужным потасканным телом. Я тоже был никому не нужен, но казался немного моложе.

Чтобы не размениваться по мелочам, я купил коробку «Чистоты» — средства для отмывания окон. Внутри пол-литровых банок находился подкрашенный спирт. Это мог быть пропанол — спирт непьяный, от которого наутро понос, мог быть коварный метиловый, от которого слепнут и умирают, могла быть смесь всех спиртов — рынок алкогольной продукции еще только формировался. Но ни меня, ни Раю эти мелочи не смущали. Мы с Раей хотели играть. Мы оба испытывали азарт от «новой русской рулетки», где роль револьвера с одним патроном играла емкость, заполненная под пробку то ли живой, то ли мертвой водой.

Первую «Чистоту» мы распили сидя возле кустов. Вкус у жидкости оказался как у текилы, степень минерализации значительно выше, а действие гораздо изощренней и техногеничней. На волне эйфории мы успели переместиться в пыльную однокомнатную конуру Раисы и устроились на прожженном матрасе у батареи. Там мы распили вторую бутылку, и мир стал переносимым, хотя бы на время. Время потекло медленно, выжимаясь, капля за каплей, через плотную марлю дурмана, опутавшего меня словно кокон. Наступило полное обезболивание. Сладкое и сонное, как у буренки, но, к сожалению, весьма недолгое: на далекой, как Удмуртия, периферии моего существа копил свои силы иррациональный страх.

Страх подступил с последней бутылкой, с последней каплей последней бутылки он стал невыносим. Закончилась «Чистота», нужно было что-нибудь предпринимать. В комнате Раи уже не осталось вещей, подлежащих обмену на спирт или деньги, у меня дома еще кое-что было.

Я оделся быстро, насколько сумел, путаясь в вещах и последовательности, и поспешил домой авитаминозными пьяными галсами. Я покидал Раю. Я ее достаточно покидал. Это было нормально. Отношения, замешанные на «Чистоте», никогда ничем не заканчиваются, даже обменом заразами…

Но без заразы не обошлось — дома меня поджидала засада. Их было шестеро. Профессор Снетков в кожаном черном тесно сидящем плаще, делающим его похожим на пидора. Два мало-охтинских огрызка в синих спортивках с подвернутыми штанинами. Человек, смахивающий на крупную тушку орла, — видимо, представитель той самой фирмы «Орел и Орлан». Два одноклассника Маши в клубных малиновых пиджаках — человек из банка и человек из опекающей банк ОПГ.

В другой ситуации эти разные люди никогда бы не смогли найти общий язык. Но мой случай, кажется, был особым. Они ждали меня слишком долго, это сблизило их духовно и дало редкую возможность преодолеть культурные и языковые барьеры в общении и мирным образом договориться о разделе принадлежавшей мне собственности.

Донести до меня сей факт взялся Снетков, вероятно, как самый из них образованный. Он прошелся по комнате взад-вперед, поскрипывая телячьим плащом, и сказал приглушенно:

— Мы все очень хотели увидеть тебя, Виктор. Мы думали, ты придешь сам, но ты не приходил. Мы думали, ты пригласишь нас в гости, но ты не приглашал. Мы так рады, наконец, видеть тебя, ибо ты всем нам немного должен. Или, может быть, ты забыл?

— Я все помню, я копил деньги, — сказал я.

— И где эти деньги? — Снетков поднял бровь.

— Я купил на них акции.

— И где эти акции?

— Я принесу, мне нужно несколько дней.

— Нет, Виктор, ждать мы не будем и твои акции нам не нужны. У нас этих акций хоть жопой ешь. Мы забираем твою недвижимость за долги. Нотариус уже написал все, что надо. Тебе нужно только поставить подпись и отдать нам ключи.

— Сволочь ты, Снетков, — сказал я. — И ты, Орлан, сволочь. И вы сволочи, охтинские. И вы, одноклассники Машины, сволочи. А Маша и вовсе сука.