Вечером того же дня я воспользовался опрометчивым разрешением Косберга и пустился в одиночное плавание по маленькому океану своей собственной жизни. Я не собирался ограничивать себя в желаниях, средствах и способах. Я отпустил охрану, выключил мобильный телефон и экипировался, как подобает преуспевающему обывателю, скопировав костюм с рекламной растяжки, на которой примерная упитанная семья из четырех человек и мохнатой собачки любовно гладила корейский джип, взятый в кредит. Выражение лица я позаимствовал у главы семьи и, оправив помпон на красно-зеленой шапочке, шагнул в серую слякоть улицы.

От света разноцветных лампочек, густо опутавших фасады магазинов и супермаркетов, рябило в глазах. Я повернул прочь от пестрящей коммерции и побрел в сторону жилых кварталов, где начинались сумрак и хмарь.

Я давно не ходил пешком, поэтому двигался медленно, поглядывая по сторонам и втягивая воздух. Дома стояли подсвеченные, но обшарпанные, некоторые были затянуты москитной сеткой. Экспансия закончилась, развитие не началось. Восстановление и реставрация не интересовали ни одну из действующих «родин». Зато вопросы собственности, казалось, были решены окончательно и бесповоротно. Все видимое, осязаемое, обоняемое пространство было четко поделено, не оставалось пустот и зазоров. Специальными водяными знаками отраслевой принадлежности «родинам», значение которых лежало за пределами понимания рядового потребителя-обывателя, были помечены все офисные центры, рестораны, магазины, супер- и пупер-маркеты, случайным образом уцелевшие производства. Маркировка стояла на музеях, мостах, станциях метро, игровых и детских площадках, парках, садиках, лестничных пролетах, на бачках мусоросборников.

Проходных дворов почти не осталось, в арках встали литые металлические ворота, как в мрачные феодальные времена. Со стен фасадов гроздьями свисали мутноглазые видеокамеры. Черные ходы в парадных были забиты или замурованы. Город скрывал свою изнанку от посторонних. Редкие прохожие были лишены возможности самостоятельной работы с пространством, произвольного перемещения из пункта «Б» в пункт «А». Они двигались по узким тротуарам, каждый их шаг писался на пленку, словно они были шпионами. Автомобилистов ограничения затрагивали в еще большей степени, хотя последние были уверены в обратном. Автомобиль дает иллюзию свободы, даже когда пристегиваешь себя к креслу ремнем.

Жизненное пространство обывателя сжалось и упорядочилось: рабочий уголок — ящичек банкомата — прямоугольник супермаркета — куб однокомнатной квартиры — параллелепипед телевизора — коробка еды. Ничего лишнего, ничего выбивающего из колеи. Население выглядело подкормленным, самодовольным, загорелым, ощипанным и готовым к использованию. Дешевая еда, доступный загар, просторные автомобили с большими багажниками, толстые глупые дети. Всеобщая благодать.

Хотя, когда приходило время удовлетворения потребностей, обыватель вел себя по-прежнему дико. А желание потреблять охватывало обывателя после каждого блока рекламы, предсказуемо, но нестерпимо, как дефекация при дизентерии. Охваченный желанием обыватель бросал заведенный автомобиль на дороге и исчезал в близлежащем магазине или кафе, чтобы купить себе новую кофточку или набить брюхо. Обыватель совсем разучился терпеть. И если с местом обывателя в обществе все было понятно, то с ролью его дело обстояло сложней. Кто такой обыватель, зачем он, и может ли он однажды стать гражданином? Пока ответа на этот вопрос не существовало, и обыватель был предоставлен сам себе. Бегло «прослушав» и «просмотрев» дюжину первых попавшихся на пути обывателей, я потерял интерес к дальнейшим исследованиям.

Впрочем, в иных девушках-обывателях проглядывало вполне человеческое желание, хотя сами они это скрывали. Они, казалось, были заколдованы и остро нуждались в странствующем Дон-Кихоте или хотя бы в его помощнике. Мне хотелось избавить таких девушек от внутренних противоречий. Для этого нужно было выудить их из машины и завалить в ближайшем отеле или подъезде, где за пятнадцать минут снять интоксикацию.

К сожалению, все подъезды были плотно закрыты, и мне оставалось идти дальше, оставляя гражданок один на один с их комплексами.

Прекратив внешнее наблюдение, я обнаружил себя вышагивающим взад-вперед по Мучному переулку возле здания, где когда-то размещался мой склад. На месте скромной таблички «ЛенЛесТорг» поблескивало мраморное панно, черное с золотом «ООО Три Героглу». Хотел ли я видеть Машу или меня как профессионала интересовал вопрос собственности? Ответ лежал внутри. Но внутрь я попасть не мог: фасад здания был утыкан штампами «Родины-4». Конечно, я имел право поднять на ноги оперативный отряд, и, скорее всего, нам бы удалось прорваться внутрь здания и удерживать его сколько понадобится. Вне сомнения, Косберг отругал бы меня, но затем поддержал огнем с воды и воздуха.

Но так начинаются войны. Я постарался отвлечься, глядя на островки серо-желтого льда, дрейфующего вдоль канала Грибоедова. Пересчитав окурки и пустые банки на прибившейся к берегу льдине, я успокоился: мысли о войне достойны мальчика — не мужа. Благородный муж не будет действовать спонтанно, он выбирает неброский, но эффективный путь ростовщика. Путь виделся таким: сейчас пойти спать, а завтра с утра пораньше приехать в центральный офис «Родины-4» на четырех-пяти машинах и, предъявив удостоверение главного специалиста по чаге, перекупить здание «ЛенЛесТорга» вместе со всем, что там находится. Купить, конечно, не так эффектно, как завоевать, но для Маши, как женщины современной, деньги важнее эффектов…

На следующий день я взял у Косберга кредит — двадцать «дипломатов», доверху наполненных долларами, с условием вернуть двадцать один через два месяца.

— Шесть процентов годовых, выраженных в дипломатических единицах. Что ты смотришь на меня, Виктор? Я придерживаюсь определенных правил. Как во всем цивилизованном мире, — так Косберг объяснил ставку. — Если «четвертая» заартачится, можешь прибавить кусочек земли с рабочими.

Смысл фразы показался мне неоднозначным: слово «цивилизованный» подкупало, а «проценты» — пугали. Но я обошелся без лишних вопросов. Необходимые пояснения я нашел в хитром блеске глаз капитана.

Его глаза не соврали: за девятнадцать «дипломатов» и одну деревню Пилющабы с бригадой непьющих «бобров» я приобрел у «Родины-4» «ЛенЛесТорг» вместе со всеми его потрохами. Под потрохами мы установили понимать все движимое и недвижимое имущество, которое имелось в здании, а также самого Керима, включая его дом, гараж и стоящую в гараже тачку.

Один «дипломат» я приберег для Маши. Эту денежную единицу я предполагал использовать в качестве подарка или покупки — если с Керимом было все понятно, то с Машей существовали варианты.

День и ночь ушли на разные юридические формальности, смену замков, штампов и логотипов на комбинезонах персонала. Морозным темным утром следующего дня я занял господствующую позицию — кабинет директора склада и через толстое сверхпрочное стекло принялся наблюдать за подъездом к переулку.

Спустя четверть часа открылся склад, по роликам поехали коробки, наполняя собой пустые кузова «Газелей» с надписью «продукты». Работа шла размеренно и четко. Смена «родин» воспринималась работающим людом как нечто неизбежное. Подчиненные вообще переносят перемены легче хозяев. Сенсорные датчики хозяина (термин этот весьма абстрактен) настроены на деньги, а мир денег — есть пространство зыбкое и соприкасающееся с реальностью лишь местами. Когда Х 5-й «BMW» Керима появился в переулке, никто не бросился открывать дверь, раскатывать ковровую дорожку и подавать халат и тюбетейку, как это было принято в некоторых подразделениях «Родины-4».

Терпения Керима хватило ненадолго, он выбрался из машины самостоятельно, а вслед за ним показалась Маша. Она-то и надела тюбетейку на лысеющую голову бывшего эксплуататора. Керим взобрался на ступеньку перед входом, принялся бить в дверь и кричать, глядя в камеру, то есть прямо на меня.