Эта чистая, как медицинский спирт, мысль неожиданно оказалась общей для всех. Дима и таксист переглянулись и в один голос крикнули:

— А… наливай!

Пока мы возились с бутылками, водила завернул в один из дворов по улице Елизарова. Двор был образован двухэтажными покрытыми инеем домиками, построенными пленными финнами сразу после войны. Здесь было тихо и безлюдно, как в Костамукшах. В воздухе пахло березовыми дровами, между голых кривых тополей на веревках сушилось белье, а снег у подъездов был расписан желтыми вензелями домашних животных и их хозяев. В центре двора стоял замерзший фонтан, выполненный в сухом жестком стиле «рабочего и колхозницы». Бледный каменный мальчик с отбитым носом держал в руках странную рыбу с широко открытым беззубым ртом, в летнее время из этого рта струями била вода.

Рядом с фонтаном мы и остановились. Не выходя из машины, продолжили винную трапезу. Собственно, это была не трапеза, это была заправка. Мы заправляли «баки» под пробку, чтобы избавиться от мыслей, которые давили на каждого.

Мы сидели и пили, молча слушали магнитофон. Гадкий голос из шипящего, как раскаленная сковорода, динамика жаловался на какую-то суку, судя по всему, ментовскую. Гадкий голос мечтал попасть на волю, чтобы отомстить обидчикам и украсть толстый кошелек.

— А ведь он прав! — вскричал таксист.

Он пил отчаянно, и шампанское у него уже шло носом. Однако, вопреки обещанию врачей-наркологов, таксист не только не подох от взаимодействия химзащиты с алкоголем, но первым среди нас преодолел уныние и обрел агрессивно-оптимистичный настрой.

— Толстый кошелек решает все проблемы, — продолжил шофер свою мысль. — Все алкаши — люди бедные. Богатый человек не может стать алкашом, ему всегда есть на что опохмелиться и кровь почистить. Он пьет качественное бухло, а не лосьоны и стеклоочистители. У него руки не трясутся и голова не трещит, потому что он может спать, пока не отоспится. И жена его не будет подшивать. Наоборот, он сам с ней чего хочет может сделать. Вот только где хранятся эти кошельки?

— В задних карманах, — встрял Дима.

— Почему сразу в задних? — отчего-то обиделся водитель. — У меня есть потайной нагрудный карманчик.

— В задних, в задних, — упрямо повторил Репа. — Почему, думаете, тетки рассматривают мужские зады?

— У нас не бывает целлюлита, — высказал предположение я.

— Нет, — Дима выкинул в окошко пустую бутылку. — Они прицениваются к толщине кошелька, запрятанного в задний карман. А уж потом обращают внимание на передние признаки. Я поэтому ношу в кошельке нарезанную газету.

— Дешевые понты, — ухмыльнулся водитель.

— Я не ради понтов — ради женщин, — Дима бросил недобрый взгляд на таксиста. — А ты вообще чего здесь делаешь?

— Я вас везу, — оправдался водила.

— Вот и вези, — Дима потянулся к коробке с шампанским и сказал, обращаясь уже ко мне: — Да ты не переживай, Витек, щас к теткам поедем. У меня этих адресов в записной книжке — всех не переимеешь. Давай выпьем за них!

Мы выпили. И выпитое нами вдруг пересекло некую грань и стало самостоятельным хозяйствующим субъектом.

— Мне нужно в туалет, — попросился водитель, зажимая ладонью рот.

Не дожидаясь ответа, он нескладно выбросился из машины и сложной траекторией устремился к фонтану, где, обняв каменного мальчика за шею, принялся блевать на пушистый снег.

Глядя на него, я понял, что меня тоже тошнит. Тошнит, качает и уносит в сон… Я посмотрел на Диму — тот тоже начинал клевать носом в торпеду. Его пятиугольная голова покраснела от макушки до основания короткой шеи и стала напоминать сваренную в кастрюле свеклу. Я почувствовал, что пора привлекать Диму к плану Снеткова, иначе потом будет поздно.

— Дима, есть серьезная тема.

— Об овцах? — Дима икнул.

— О том, что на них сильно воздействует.

— Знаю, — перебил меня он, улыбаясь глупей, чем когда-либо, — есть такой порошок, от него девки начинают хотеть всех, кто хоть как-либо движется.

— Нет, Дима, это не порошок. Это деньги. Это торговля, это коммерция. Крупный опт.

Судя по отсутствующему выражению Диминого лица, информация требовала более подробного разъяснения, поэтому я стал раскрывать план Снеткова как можно подробней. Я начал с того, что страна катится в пропасть. Рассказал об огромных, безграничных возможностях ограниченного товарищества. Я не преминул употребить сильнодействующее выражение «СИФ Слынчев Бряг». Я спросил Диму, не возражает ли он, если я буду оплачивать его услуги в американской валюте. В конце концов я предложил ему стать моим замом.

— Это ведь и есть тот самый шанс, которого я дожидаюсь! — закричал в ответ мой одноклассник. — Согласен!..

— Я тоже на все согласен! Братцы, возьмите меня с собой в СИФ Слынчев Бряг, — вторил ему шоферюга, который, как оказалось, тоже слушал рассказ, прижавшись носом к боковому стеклу.

— Возьмем его, босс? — Дима принял на себя обязанности моего зама.

Нужно было ответить отказом, но подробная детализация плана и отсутствие закуски окончательно подкосили меня — я засыпал. Маленькие кислые пузырьки заполнили собой все внутричерепное пространство и сделали голову легкой и теплой, словно воздушный шар. Сознание неуловимо исчезало, бессознательно растворяясь в подсознании.

— Мне нужно подумать, — с трудом проговорил я и потянулся к бутылке с шампанским.

А дотянулся или нет — я не знаю, ибо воздушный шар оторвался от земли и унес меня в тихое беззвездное подпространство…

Мудрость приходит с трагическим опозданием или не приходит совсем. Обычные спутники мудрости — боль и тоска. Поэтому в трудных ситуациях человек чаще полагается на интуицию и высшие силы. Интуиция освобождает от неких моральных принципов, высшие силы — от ответственности за свои действия. Таковы правила этого странного несправедливого мира.

Совпало ли мое пробуждение с пониманием жизненных истин или было обычным озарением, но в тот день я узнал, что похмелье от шампанского значительно тяжелее и неприятнее, чем похмелье от браги. Это всепоглощающее ощущение проникло в меня около четырех часов дня. А следом за ним — раскаяние, горький привкус вины за то, будто бы я проспал что-то важное и навсегда опоздал куда-то.

Но куда?

Воздушный шар, в который вчера превратилась моя голова, потерпел крушение и разбился вдребезги, потому думалось плохо, думалось по частям. Чтобы уйти от боли и тошноты, нужно было не мыслить, не слышать, не открывать глаза. Нужно было неподвижно лежать.

И я лежал. И весь этот многокилометровый столб воздуха и смутное ощущение чего-то несделанного вдавливали меня в мокрый от пота диван. Я был маленькой бессловесной улиткой, на которую наступил взрослый, навьюченный скарбом слон.

Снова и опять меня воскресил Генофон. Этот первобытный человек стал моим если не ангелом, то хранителем точно. Я никогда не узнаю, что было в той старой эмалированной кружке, которую я с его помощью опростал, но уже в шестнадцать тридцать, то есть спустя десять минут после инъекции, я улыбался. Не покидая дивана, я танцевал краковяк.

Генофон убежал якобы за очередной порцией жизнеутверждающего напитка, и в тот день я больше его не видел. Вероятно, из похода по рынкам возвратилась его Серафима и изящным взмахом руки повернула течение судьбы Генофона в нужное русло. Некоторое время я сопереживал своему старшему товарищу, пока не вспомнил, что мне самому нужна помощь.

Я вспомнил события и лица вчерашнего дня. Искривленного наукой худого Снеткова, Репина с нечестной луковицей, аккуратного таксиста, блюющего в зимний фонтан. Вспомнил последний глоток шампанского. Увидел дипломную работу, торчащую из кармана пальто, вспомнил свое обещание. Затем вспомнил то, что должно было сегодня произойти.

Я бросился к письменному столу и начал переворачивать ящики в поисках записной книжки. Нашел ее, наконец, под ворохом каких-то бумаг. Отыскал нескладный номер телефона Репина и выбежал звонить в коридор.