Серафима простила меня, хотя и ударила при первой встрече мокрой тряпкой по морде. Серафима была пусть и старой, но женщиной, а все женщины мстительны…

Мир менялся, и менялись те, кто собирался в нем выжить. Генофон и Серафима тоже стали другими. Они даже говорили на каком-то своем языке. Теперь у каждой семьи был свой, непонятный другим, язык. В начале девяностых мне казалось, что это всеобщая бедность развращала и разобщала людей, теперь, при богатстве избранных и достатке немногих, эта пропасть становилась непреодолимой…

Я миновал бар «Гена и Фима» и вошел в свою комнату. Запер дверь на замок, словно по-прежнему жил в коммунальной квартире. Есть привычки, которые не лечатся временем. Я задернул шторы на окне и включил магнитофон. Отчетливо и шершаво зазвучал «Closer», второй и последний альбом «YD». Хорошая депрессивная музыка, жесткий подвальный звук, прямолинейная честность слов, пробивающая и стену, и лоб, анатомия безысходности.

Порывшись под матрасом, я нащупал бутылку водки. Достал, открыл, отпил половину и, не раздеваясь, лег. Есть привычки, от которых не избавляешься полностью. Они всегда с тобой, и иной раз непонятно, кто кого держит на поводке. Ученые каким-то способом высчитали, что за семьдесят лет жизни организм человека вырабатывает четырнадцать тонн новых клеток. Ни одна из этих тонн не меняет психологический портрет. Человек лишь стареет. Истачивается, изнашивается от соприкосновения с действительностью.

Еще раз повторю: я завязал с вредными привычками. Я не зависел от них физически, и психика моя была закована в броню высокой самооценки. Но иногда я приоткрывал для них заднюю дверь.

Косберг, также страдавший недугом алкогольной зависимости, понимал меня и разрешал три-четыре раза в год расслабиться до зеленых соплей. Он называл это терапевтическим срывом. Он четко чувствовал интервалы и паузы и сам провоцировал терапевтический срыв у себя и других. Мудрый каперанг считал, что межсезонный трехдневный запой блокируют другие пороки, гораздо более опасные и разрушительные.

Перед тем как выпить оставшуюся половину бутылки, я набрал Косберга.

— Слушаю, — долетел до меня его хриплый командный голос.

— Товарищ капитан первого ранга, это — Попов, — доложил я. — Ложусь на дно.

— Вас понял, — ответила трубка после минуты молчания. — Водка?

— Водка.

— Приказываю: на ход ноги! — в трубке забулькало.

— Есть, капитан…

Я допил, вытер ладонью горящие губы, отключил «сотовый», отшвырнул его в угол комнаты и лег.

«Родина-6» вернула на круги своя понятия о порядке на контролируемых территориях. Мы убрали с тротуаров и подворотен барышников и мешочников, снесли с автобусных остановок ларьки и шалманы. Во всем городе остались три «точки» с шавермой, они уцелели только благодаря болезненному пристрастию Косберга к этой опасной для жизни и здоровья еде. Великие имеют право быть мелочными. Город обретал свое прежнее величие: с исчезновением барыг поехали трамваи, а в домах загорелся свет. На территории, подконтрольной «Родине-6», никто не смел воровать, продавать кабель и сдавать в металлолом батареи центрального отопления. На унитазах появились цепочки, на дверях — ручки, пусть не медные, а силуминовые, но все же вполне пригодные.

Когда общественный порядок был обеспечен, я получил право на личную месть. К мести я был готов, я обладал необходимой информацией, опытным персоналом, был технически и психологически подготовлен. У меня имелся большой опыт отмщения, пусть не за себя лично, а за погибшую империю и потерянных преторианцев, населявших ее. Теперь мне предстояло мстить за себя.

Вот здесь-то и возникла странная пауза. Теперь, когда все нити паутины были в моих руках, мне оставалось почувствовать, как мое существо наполняется сладким предвкушением расплаты. Но отчего-то мое существо ничем похожим не наполнялось, напротив — внутри меня образовывалась сосущая пустота. Я пытался вернуть себя в чувство воспоминаниями. Я вспоминал водяные знаки на зеленоватых акциях роста, которые обменял на жилплощадь, вспоминал ухватки того человека — одноклассника Маши, устроившего обман. Я вспоминал бледное и вязкое, как недожаренный блин, лицо Снеткова и его бегающие глаза. Я вспоминал друга Репу и его внезапное исчезновение, совпавшее с исчезновением товара. Я вспоминал Машин побег с волосатым Керимом и снова чувствовал, как белоснежный свадебный лимузин, в котором они уезжали от меня в секс-шоп-тур, обдал меня грязью из лужи. И мне казалось, что все это случилось со мною вчера…

Я успел выкурить сигаретку без фильтра из старых запасов на «тот самый случай» и прослушать две композиции из альбома «Disintegration», прежде чем алкоголь подхватил мое сознание и потянул в омут прошлого…

Галлюцинации, навеянные паленым алкоголем и неочищенным табаком, каждый раз выносили меня в одну временную точку — точку минимума на экспоненциальной кривой, прочерченной на ладони руки, называемой еще линией жизни…

— Ответь, Попов, — спросил меня каперанг, — тебе безразлична судьба нашей Родины?

— Никак нет, товарищ капитан первого ранга, — ответил я ему, сумев, таки, выпрямиться, и это была чистая правда. — Для меня больше нет различий. Нет судьбы. И Родины больше нет…

Косберг рассмеялся зловеще:

— Родина, Попов, должна быть у всех, — сказал он, глядя мне прямо в глаза.

Ветер раздувал полы его пальто, как паруса, ветер выбивал из-под берета седые пакли.

— Мы создадим с тобой свою родину, — произнес он торжественно.

— Я не смогу, — ответил я, чувствуя наступление приступа «белки». — У меня нет работы, нет денег. У меня нет друзей. У меня нет жены. У меня даже комнаты нет. Я — лох.

— Лох, — подтвердил каперанг. — Именно лох мне и нужен. В армии ты был на перехватах, Виктор?

— Да. ЗАС, морзянка, поиск частот, и прочее…

— А ну-ка, напой мне «семерку».

— «Дай, дай за-ку-рить».

— Правильно. Ну, как звучит «тройка»?

— «По-шел ты на-а-а ху-у-у».

— Молодец, мастерство не пропьешь. Видишь, профессия у тебя есть. И работа. С жильем на первое время устроимся. Остальное ты сам добудешь.

— Зачем это вам, капитан? — спросил я, сравнивая в уме все, что слышал о Косберге, с тем, что услышал от Косберга. — Вы что, голубой?

— Голубой? — удивился он. — Ты не разбираешься в людях. Но это не страшно, скоро ты научишься понимать, кто есть кто. Ты сможешь определять человека на слух, как локатор. Я занимаюсь масштабным делом, и мне нужны люди. Поэтому не думай, что я тебе помогаю. И ты, когда встанешь на ноги, не будешь никому помогать. Впрочем, нет, кому-то одному помочь все же стоит, есть такая традиция, старая, морская. Но только одному.

— Только одному? — переспросил я.

— Только одному, — подтвердил он.

— А мстить?

В этом месте беседы со мной случился клиринг: весь находящийся в желудке этило-бутиловый спирт, ацетон, бензольные кольца и прочая дрянь полезли наружу. Косберг отскочил в сторону, казалось, с удовольствием наблюдая за рвотой.

— Вамана Дхаоти, — назидательно произнес он. — Чистка желудка. Скоро тебе станет лучше.

— А мстить? — повторил я.

Чтобы мир не кружился, я придерживался руками за старый тополь с твердой, как застывший гудрон, корой и обрубленным верхом.

— Мстить? — Косберг снова расхохотался. — Мстить! А сам ты как думаешь?

Я молчал. Я больше никому не хотел помогать: ни женщинам, ни друзьям, ни профессорам, попавшим в затруднительное положение. А отмщенья хотелось, даже спирту не всегда удавалось заглушить жажду мщения, кипящую в моих потрохах.

— Договоримся так, — сказал каперанг, видимо, угадав мои чувства. — Сейчас ты узнаешь только то, что можно усвоить в твоем состоянии. И дашь мне ряд обещаний. Я же обещаю ответить на твой вопрос, когда ты спросишь об этом снова. А ты обязательно спросишь. Спросишь, когда будешь готов. Договорились?