Маша подобралась ко мне первой. Ей пришлось легче — ее путь лежал по прямой. Свете, чтобы меня достичь, требовалось обогнуть вытянутые ноги вырубившегося от дыма Валеры. Поняв, что теряет инициативу, она кинулась к FM-приемнику, как к оружию массового поражения, с криком:

— Моя любимая песня! Моя любимая песня!

Искусно управляя регулятором громкости, она сделала дальнейшее словесное общение невозможным. Два грустных клоуна, толстый и тонкий, запели про «дым сигарет с ментолом». Света расправила декольте и с решительным видом направилась ко мне.

— Танцевать! Танцевать! — закричала она. — Я люблю танцевать. А ты любишь танцевать, Виктор?

— Я люблю, — ответил проснувшийся от шума Валера.

— Вот вы и танцуйте, — посоветовала им Маша. — А мы с Витей посидим на диване. Поговорим о рабочих делах.

— Сука ты, — бросила Света.

— Сама сука, — Маша улыбнулась ей.

Из их диалога стало понятно, что Света проиграла и согласилась с поражением. Свете оставалось красиво, с достоинством отступить, что она и сделала. Она допила остатки коктейля в своем стакане, зажгла сигарету и свободной рукой ухватила Валеру за модный павлиний галстук.

— Проводи меня домой, суслик, — сказала она безапелляционным тоном.

Мы с Машей остались одни. Мы не стали разговаривать на рабочие темы, мы вообще больше не разговаривали. В жарком полумраке тесного офиса, разжигаемые изнутри джином «Gordon», мы с Машей оказались разделенными только двумя слоями ткани, которые вскоре были за ненадобностью упразднены.

Офисный диван был неприлично коротким, на нем не нашлось места моим длинным ногам и прекрасной Машиной головке, которая с отставанием на два такта настойчиво и упорно билась о факс. Из приемника хрипло органировала мадмуазель Успенская: «…мама, пропадаю я, пропадаю я…» Я был готов с ней согласиться. Вслед за Машей я покинул пространство морали и нравственности, разума и здравого смысла и оказался на территории рудиментарной физической чувственности и первобытных инстинктов. Я пробыл там с вечера пятницы до середины дня воскресенья, говея на складской еде и питье. Я не показал себя разговорчивым, зато не дал усомниться Марии в своей плодовитости. За неимением контрацептивов я предохранялся прямо на факс, и в конце концов факс сгорел.

Из склада мы с Машей вышли, поддерживая и поглаживая друг друга, ослабленные, но решительные. Маша готовилась порвать со своим женихом. Я собирался нанять машину и перевезти спящую Лену на ее собственную жилплощадь…

Перевозить мне ее не пришлось. Дома было пусто. На столе лежала обертка от шоколадки «Аленушка», на которой помадой было крупно написано грубое прощальное слово «подонок». Впрочем, буквы выглядели плавными и ленивыми, можно даже сказать, какими-то сонными. Их умиротворяющая округлость помогла мне не испытывать угрызения совести.

Пять зимних месяцев прошли незаметно, утонули в тепле и уюте, в Машиных мягких грудях. Канул в никуда болезненный капризный апрель. Наступил май. Поглощенный перегруппировкой ящиков, мешков и коробок из машин на склад, со склада в холодильник, из холодильника обратно — в кузова автомашин в будние дни, запертый по выходным в бермудском треугольнике комнаты между диваном, телевизором, холодильником и Машей, я не слишком успевал смотреть на лица и не интересовался ходом общественной жизни.

Страна по-прежнему находилась в периоде полураспада, шел кровавый дележ денежных потоков. Заводы и фабрики стояли без рабочих, станков и сырья. Выпивка, жратва, носильные вещи, фильмы и автомобили прибывали из-за рубежа. В горах шла война. Москва с какой-то нездоровой одержимостью боролась за право содержать за свой счет экономически отсталый и криминальный регион, образуя устойчивую гомосексуальную пару, где столице выпадала роль чувственной и пассивной половины, в геополитическом смысле, конечно. Войны шли в парламенте. Дискуссии перерастали в споры, споры — в драки. Иногда доходило до дуэлей с огнестрельным оружием и взрывчатыми веществами, правда, в роли дуэлянтов выступали не толстые депутаты в малиновых пиджаках, а доверенные лица в спортивных костюмах. Каждый день приносил новый закон, отменяющий закон предыдущий.

Впрочем, общих законов не было, каждый жил по своим, и мы с Машей тоже. Наша личная жизнь складывалась неплохо. Я зарабатывал на жизнь трудом мускулов. Мария — нейронами мозга — подсчетом того, что я ношу.

— Витеныш, ты лучший! — повторяла Маша ежеутренне и ежевечерне.

Это был примитивный и вполне женский прием, типа «тебе слабо?», но он работал. И что бы я с тех пор ни делал — носил коробки, жарил котлеты, стирал носки, любил Машу — я изо всех сил старался. Я эксплуатировал себя сам.

Мы много работали, много ели, приобрели стиральную машину, видеомагнитофон, телевизор и две лайковые куртки, отороченные каракулем. Под нажимом Марии, под воздействием мягкого пряника ее бюста и желчного хлыста ее слов, я прошел ускоренный бизнес-курс при педагогическом институте им. Герцена. Будние вечера скользкого морозного февраля я провел на втором этаже дома сорок восемь по набережной реки Мойки, где узнавал тайны большого бизнеса от бодрого старичка в двубортном костюме. Он говорил быстро, нечетко, почти не делая пауз, и, увлекаясь, сглатывал окончания фраз. Он приходил в институт пешком, как и я, курил сигареты без фильтра, как Генофон, и, судя по внешнему виду, был, скорее, люмпенизированным марксистом, чем преуспевающим буржуа. Однако никто из учеников не задал ему вопрос, чему их может научить человек без собственного дела и денег.

Грубая работа выбивала из головы способность абстрагироваться и фантазировать, поэтому на вечерних тренингах мне обычно не удавалось представлять себя биржевым игроком или владельцем сети химчисток. Мне хотелось спать, и в перерывах между парами я шел в туалет, где под две сигареты выпивал фляжку коньяка емкостью четверть литра.

Однажды за этим занятием меня застукал преподаватель. С тех пор мне пришлось носить с собой двойную порцию выпивки. Старичок оказался человеком приличным и имел ученую степень по химии. Ему тоже хотелось спать на занятиях, но мы оба понимали, что бизнес есть бизнес. В назначенный день он, не заглядывая в мою итоговую работу, пожал мне руку и вручил диплом «предпринимателя первой степени».

Спрятав диплом в шкаф, Маша сказала, что я готов обзавестись собственным делом. Ей хотелось, чтобы у нас был свой ларек. Маленький Клондайк возле проходной какого-нибудь умирающего завода, снабжающий спивающийся от простоя пролетариат недорогой и суровой «Красной шапкой». Маша говорила, что их все равно не спасти, а нам будет польза. Так устроен рынок, говорила Мария. Рынок так рынок, подумал я и дал согласие. Мы стали копить на ларек.

От избытка личного счастья, радужных перспектив и калорийной еды Мария заматерела. Приобретенный жир распределился по ней равномерно, как по бекону. Лайковая куртка стала тесновата, но в силу фасона ее не обязательно было застегивать на все пуговицы.

Я не изменял себе и за ежевечерней трапезой выпивал до полулитра водки. Высокий градус, вопреки мнениям врачей, лишь увеличивал мое либидо, и по ночам Марии приходилось нелегко. Причем с утра я был как новенький, носил мешки, и до полудня майка на мне оставалась сухой.

Мы были молоды, здоровы, не усложняли жизнь и на коротком поводке держали будущее.

Отношения мы не скрывали, уединяясь иной раз в обед в подсобке, чем вызывали зависть недоделанных и убогих. Особенно недомогал их вождь — брюхастый, потный, закомплексованный и порочный — Керим Героглу.

В тот период моей жизни мне ни до кого не было дела. Я был самонадеян и глуп, как любой человек, занятый простым и примитивным трудом. Меня смешил Петросян и слово «библиотека». Я не подозревал о социальной иерархии, силе денег, о темных сторонах психики женщин, о херомании и хиромантии, наконец. Если бы я не бухал и читал больше книг, то по-другому отнесся бы к появлению моей потенциальной тещи в одно злосчастное утро и, не вступая с ней в диалог, бросил бы в нее коробку с ледяными окороками. Возможно, тогда последствия нашей встречи были бы не такими печальными…