Но вот нам, однако, и вакуум! Вакуум — и те, кто в нем был так долго прописан… А неплохо ведь пишут люди "Вакуума" — аж со времен Аввакума!
Здесь можно было бы и точку поставить, так как, вроде, найдено (и, по возможности, процитировано) главное. Но нет! Палитра художника всегда богаче, может быть, даже самой важной из своих отдельных красок, — сказала бы я (кабы краски И НА ХОЛСТЕ можно было рассматривать по отдельности) — и не хочется так уж сразу обрывать изыскательскую речь об авторе, сделавшем, на мой взгляд, не одно открытие в лирике.
Послушаем же его в качестве виртуоза письма! — в такой, например, вещи его, как "Мед воспоминаний", — играющего на одной струне, как на многих, или на многих, как на одной… прочтем и перечитаем поэта, могущего с изяществом хулиганить, сочиняя палиндромы и СПЛОШНЫЕ (я так назвала бы их в силу СПЛОШНОЙ рифмы) — сонеты. Послушаем автора новых слов — типа "огнезарный" и неожиданных образов, — как "кириллица берез"… обратим свое внимание на человека, способного ворочать глыбы насущных проблем общественных и вдруг… сказать, как спеть:
Санчо в пончо едет по ранчо,
напевая песенки звучно.
Вот и небо над ним прозрачно,
травы в рост ударились тучно.
Местами легкость песенки спорит с почти рассудочной плотностью стихов, как полувоздушный ландшафт — с габаритами всадника:
Я поехал бы в Аргентину
серебро искать с перепою,
но, чтобы не портить картину,
все ж закончу той же строфою:
Санчо в пончо едет по ранчо…
(Из стихотворения "Антипод")
Есть авторы, сочиняющие таким тоном, словно делают нам великое одолжение! Властностью, пафосом "избранничества" разит от всей их манеры, величественным презрением к "быдлу"… (Они, верно, забыли, что быдло — это не простонародье, как хотелось бы им считать и верить, а средний класс на стадии выскочек)! С каждым выходом в свет новых стихов подобного сочинителя невольно удивляешься: — Небо! Неужто это стихописующее снова к нам снизошло?! Практика же Виктора Широкова, подход его к задачам стихосложения дает душе отдохнуть от названных видов зла. Как человек, поэт и философ, он всегда держит сторону людей, невинно гонимых, среди которых есть и Санчо, но аттестуемых почему-то как "быдло"! И в своей "Тусовке", например, говорит: "…инцидент исчерпан; и вновь, как манекен, стоит в протесте тщетном чудак-абориген"… Ни в одном отрывке стихов, ни в одном слове поэта нет даже и тени дерзкого отношения к другим и гордо-ласкательного к себе самому. С открытой нотой преданности, с горячностью, часто и с неуверенностью, — всегда, как в первый раз! — обращается он к своему Призванию. Не скрывая сомнений, метаний… И этот отказ от хитростей величавой позы (даже не отказ, а простая невозможность подобной позы) дает дополнительную свежесть находкам поэта, сообщает редкую целостность мелодике стиха:
…Вербы нежно-бархатные почки, грубая кириллица берез ранней смерти не дают отсрочки, только душу трогают до слез. Милая забитая Отчизна, шел к тебе я по колено в грязь. Ты меня встречала укоризной и по роже била, осердясь. Все равно люблю твои наветы и советы глупые люблю. Песни те, что петы-перепеты, все равно без устали пою. В тесноте, да все же не в обиде, в нищете, да все-таки в чести, мы с тобой еще увидим виды. Выберемся, Господи прости.
("Ветреная изморозь акаций…")
К чему-то здесь можно бы и придраться, но убедительная звукопись, идущая от непосредственности — налицо.
Впрочем, себя Виктор Широков отнюдь не рассматривает как Страну Утренней Свежести или, хотя бы, как человека есенинской школы. (Что отчасти, но было бы тоже верно.) Наоборот! — он прочно обосновывается среди кабинетных лиц и вот что говорит о себе в стихах, посвященных Леониду Мартынову: "И все-таки живет мерцание, что я наследовал ему не только пресловутой книжностью". Книжность? Она и снова она?! А вот не надо бы нам верить обзывательствам и соглашаться на ярлыки! Потому что обвинение поэтов (со стороны критики и некритики) в "книжности" — это ведь тоже недурственный прием прерывания большой Традиции, пресечения Преемственности, подсекания крыльев под корень — у людей наиболее нравственных, — не самых беспамятных то есть! И ведь до чего допрыгались! До того, что и в школах теперь никакой больше "книжности" нет, а только одна порнография!
Вроде как, соглашаясь быть зряшно обозванным, Широков-то, впрочем, и сам оценивает эту "книжность" как "пресловутую". Видимо, недаром? И (завзятый вообще наговорщик на себя самого!), видимо, недаром с таким упрямством выказывает он своему "недостатку" верность:
И, как составы, несчетные книги,
их перечесть не сумею вовек!
Показательно, что само слово "книжность" (в значении уничижительном) зародилось не так давно! И чуть ли не вместе с попытками всеобщей и полной манкуртизации нашего общества и литературы.
Всемирную забывчивость, точно "всемирную отзывчивость", в добродетель возвести старались! А между тем то, что на устах невежественного (или притворяющегося невежественным) критикана называется "книжностью", есть (при не замечаемых им удачах) всего лишь АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ НАЧАЛО в творчестве, противоположное ДИОНИСИЙСКОМУ. Вот, да и только! Первому (аполлоническому) и следует зачастую тот же Виктор Широков. Хотя — вольно или невольно — наследуя Пушкину (этому, можно сказать, пропорционально смешанному аполлоно-дионисийцу!), поэт платит дань так же и второй из названных школ. (Или направлений, если угодно.)
Правда и то, что именно дионисийство в практике нашего автора выглядит, как мне кажется, наименее привлекательным. Это там, конечно, где он идет на известные уступки "моде", то есть порчам времени. А ведь в этом он не одинок! Так и хочется иной раз обратиться к поэтам-ругателям (если в остальном они ярки или справедливы): — побойтесь Бога! Да. Жизнь нынче безобразная. Но зачем же делить с негодяями, проходимцами, испортившими ее, их словарь, их бесстыжие "ценности"? зачем ублажать их слух сладкими для них речами и звуками? Зачем (с той готовностью, с какой всех толстосумов мы сегодня так спешим назвать почему-то "новыми русскими"!!!) — подпевать еще и современному сквернолюбию? (Так я это иногда называю.) Коли вам и самим видны злые замашки вербовщиков, — зачем вербоваться? Оставьте-ка их лучше на голодном пайке, это им не повредит. Никто и так не сомневается, что у них на уме одни гадости…
Нельзя выразить через мовизм — благородное негодование. И вообще достойное через недостойное выразить нельзя. Хотя бы уж поэтому — негоже людям думающим и честным попадать иногда в ногу, во един шаг — со злонамеренными мерзолюбами, со стихотворцами-физиологами в частности, с хитрецами, открывшими для себя неслыханное удобство: избирательности в грехах. У них-то, впрочем, и выхода иного нет, как только опираться на гнилые подпорки! Но с чего они взяли, что в день Страшного Стыда (см. стихи Виктора Широкова) одни грехи им зачтутся, а другие — нет? Не зачтутся грешникам только потому, что они их своим ногтем отметили? Но Господь Бог сие самообъявленное "сотрудничество" с Ним может ведь и не одобрить. Вот и спрашивается: для чего настоящему поэту (каким я без сомнения считаю Виктора Широкова) пополнять собою их унылые, поразительно однообразные ряды?
Чтобы позже, мучась от тоски, распроститься с нажитым хозяйством,
не об этом (а получается, что и об этом) говорит Широков в "Оде на совесть"; и продолжает:
Но занозы совести остры. Не спасут любые рукавицы. Ни рубанки и ни топоры гладко не затешут половицы. Не утешат, не утишат зуд совести, мук нравственных, коллизий вечных, и от судеб не спасут ни при соц., ни при капитализме.
