Причудливая цепь ассоциаций:

печаль снаружи и любовь внутри;

и если чист ты, нечего бояться;

садись на место и кино смотри.

Текут воспоминания ребенка.

Стегает бич взаимных укоризн.

Порою рвется старенькая пленка,

она длиною с прожитую жизнь.

Друзья. Враги. Наставники. Соседи.

Ученики. Любовницы. Жена.

Те заняты едой, а те — беседой.

И всем судьба воздаст свое сполна.

Смотрю кино, как будто жизнь листаю.

Туман в глазах. Скорей очки протри!

Я — не герой, так что же повторяю:

"Как грешен я! Мне тоже 43".

Зачем страшны мне жалкие угрозы

раскрепощенных киногероинь;

и псевдоромантические слезы

горьки, как настоящий героин?!

Наверно, в том и кроется отвага,

чтоб, зная участь, не бросать руля

и не спускать перед бедою флага;

все вынести и вновь начать с нуля.

Век в имени сияют Римлев;

веленья миру выписаны грубо;

и до сих пор рыдают нараспев

о солнце обмороженные губы.

Белхлеб, — я говорю — номиллимон;

и как года догадкою не мерьте,

все так же молод синий небосклон

и перевертень не боится смерти.

Алмаз в родстве с пылающей землей;

а трос не должен быть второго сорта;

пусть мусор в голове сжигает зной

и разумом наполнена реторта.

Пускай копыто опыта полно,

но Мефистофель промахнется снова;

заведено судьбы веретено,

зане девиза нет превыше слова.

Нам гласных гласность в настоящий миг

важнее, чем согласие согласных;

поэт — не гид, он производит сдвиг

в породе горней, что куда опасней.

Не реверанса вычурности в том,

чтоб оглянуться, смысл ища в оглядке;

и мот словес вернется в отчий дом

и с модою не раз сыграет в прятки.

Пусть видит каждый, кто душой не слеп:

сейчас над поэтическим престолом

взошли его навеки молот, серп;

и Хлебников нас обступил простором.

Средь тленья, гниенья, распада

приходится строить и жить;

а муза сказала: "Не надо,

нельзя о дурном говорить!

Дружок, веселись до упаду,

тяни наслаждения нить…"

Но я ей ответил, что надо

всегда обо всем говорить.

Тянулась больная баллада;

баланда успела остыть;

вновь шепотом муза: "Не надо,

нельзя о дурном говорить.

Забудем видения ада

и будем друг друга любить…"

Но я задолдонил, что надо

всегда обо всем говорить.

Дыханье устало от смрада;

изнанка успела прогнить;

а муза твердила: "Не надо,

нельзя о дурном говорить.

Подумаешь, тоже досада,

что вирусам хочется жить…"

И хмуро я буркнул, что надо

всегда обо всем говорить.

Пока нет житья от разлада

и есть на свободу запрет;

покуда нельзя без доклада

в чиновный войти кабинет;

пока дорогая награда

отнюдь не для лучших венец;

покуда не снята осада

с наивных и честных сердец.

Претит суета и услада

и хочется в голос завыть

среди исполинского стада

в обжорстве явившего прыть.

И даже средь райского сада,

увы, не сумею забыть,

что надо, что надо, что надо

всегда о больном говорить.

Почему-то ночью стали сниться

радужные человеко-птицы.

Я не раз твердил себе растерянно:

"А живет ли человек-растение?"

Руша настроенье беззаботное,

думал: "Есть ли человек-животное?"

Наконец вставал вопрос-итог:

"А бывает человеко-бог?

Человеко-бык?" Опять по кругу

гнал сомнений яростную вьюгу.

Застревали мысли, как осколки:

"Людо-змеи? Человеко-волки?"

Сон прогнав, навек лишив покоя,

главное во мне проснулось: "КТО я?"

Ежели мы примем за искомое

вдруг существованье насекомое,

каждая певучая строка

станет стрекотать наверняка.

Если окружат нас как флотилии

чешуей покрытые рептилии,

и тогда стихотворенья ток

скажет: "Человек не одинок!"

Если спросят, что приму охотнее

жизнь растения или животного,

то отвечу: "Лишь судьбу свою".

Тем живу и потому пою

Еще раз очутиться там,

где ты забыт и вряд ли нужен,

где сломан солнечный вигвам

и всюду только грязь и лужи.

И ты буксуешь каждый миг

на старых распрях и обидах;

судьбы огромный маховик

лишь чередует вдох и выдох.

Молчишь. Растерзанный. Нагой.

Какой такой причины ради?

Бегом отсюда! Ни ногой!

Как сам же написал в "Балладе".

Возрадуйся, что твой удел

давно решен не земляками;

и снежный пепел пролетел

шальными чайками вдоль Камы.

И пусть снежинки в волосах

блеснут фатальной сединою;

ты превозмог минутный страх

и взмыл над вспененной волною.

Надежный старый самолет

тебя уносит восвояси;

и каждый день, и каждый год

непредсказуем и прекрасен.