Новгород. Добрый и древний город на берегу старого Волхова. Четверть века не бывал я здесь…Город прощался с нами тогда весь в дыму и заревах. Война ворвалась и на его улицы, начисто выжигая отовсюду следы моего детства. Потом он рождался заново. Лишь кое-где, как дорогая морщинка на родном лице, — уцелевший старенький дом, старое дерево. Вот это… оно должно меня помнить…

Ты знаешь, я счастлив, что годом раньше побывал здесь ты, сын, что пришел вместе с мамой на этот заветный угол. Когда-то на этом углу каждый вечер поджидал я светловолосую девушку с застенчивыми глазами и легкой походкой. Она занималась на курсах вон в том доме, здании школы, где прежде учился я. В доме, которого сейчас нет. Первой военной осенью его снесло взрывом фугаски. Снесло… Но где-то в пространстве — вон там — осталось для меня окошко, по свету в котором узнавал: пришел вовремя. Свет погасал, и она шла мне навстречу. Усталая, радостная, ласковая…

Мне и не думалось тогда, что однажды на этом самом углу будет стоять мой младший сын и — она с ним рядом. Но ведь случилось же это чудо!

А еще через год мы пришли сюда вместе с нею, тоже в первый день приезда. И я смотрел туда, где когда-то светилось окно и где теперь ничего нет. Пойми, сын, что испытывал я тогда, счастливый прожитой жизнью, именами сыновей, вдалеке от родного дома хранящих покой России, покой этой городской улицы, с которой давно-давно для них, еще не родившихся, начиналась Родина.

Ты обошел там все. Был в Кремле, у полуразрушенной Покровской башни, где в войну мы готовили корпуса для противотанковых мин — теми минами новгородская земля взрывала гитлеровские танки. Ты стоял у братской могилы, где Вечный огонь — нетленное дыхание сгоревших жизней тех, кто не научен был отступать. И, наверно, именно здесь, возле огня и могилы, вошло в тебя то большое, чему не подобрать названия. Полгода оставалось тебе до начала солдатской службы.

Ты был на старом городском кладбище… Здесь когда-то я прощался с отцом. Учитель, художник, охотник и слесарь, умевший все, кроме единственного — беречь себя. Лютым декабрем двадцать восьмого года он подолгу работал в аэроклубе — на холме над Волховом. На всю каменную пустоту здания была одинокая печка, от которой всего и благости — обогреть закоченевшие пальцы. Там и простыл навечно. Два лучших врача навещали его. От них я услышал страшное слово «каверна». Я не знал значения его, но догадывался о худшем.

Отец умер ранним июльским утром.

Он лежал с кислородной подушкой, когда я, разбуженный матерью, разыскал и привез на извозчике врача. Врач потрогал пульс и произнес еще одно — еще страшнее — слово «коллапс». Непонятное, оно значило, что от меня уходит и сейчас вот навек уйдет дорогой человек.

Отец дышал часто-часто и тянул руки к матери. Она подошла, и я различил его последние, уже на излете, слова:

— Подними меня в озеро…

Мы приподняли его на подушки, и сразу кровь хлынула горлом. И он стал на глазах гаснуть. И полулежал потом, обессиленный и спокойный — догоревший. И смотрел все в одно место… Наверно, видел свое озеро…

А потом была свежая могила под густым старым кленом. Грохотал троекратный ружейный залп — из двустволок палили друзья-охотники. Ухали земляные комья, падая на крышку гроба, и кленовые листья, кружась, опускались откуда-то с неба. Меня шатало…

Могилы деда ты не нашел. Не нашел ее и я. Десятки лет и война смахнули с пригорка дерновый холмик. В сорок первом здесь врезался в землю пылающий «мессершмитт».

Но земля моего детства не отпустила тебя с пустыми руками. В бесчисленных снимках — мгновеньях твоего зрения — увез ты из древнего города бесценную память: облако с его неба и камни его заставы, на упавшую звезду похожий солнечный блик с купола собора, морщинку прибрежной волны с Волхова и всполох Вечного огня с братской могилы. Ты привез это с собой, может, и не задумавшись о смысле всего. Этот смысл велик и прост, как неосознанно вдыхаемый нами воздух. Этот смысл — верность. Верность всему, что бесконечно дорого человеку и человечеству. И, значит, старый Новгород тоже каплей влился в нее, в твою верность.

Ты пишешь в своем письме:

«…По-прежнему работаю «в поте лица», но не так уж чтобы до упаду, а вовсе даже наоборот. Иногда и сачкануть себе позволяю. Свободное время трачу на беллетристику и прочие удовольствия вроде проклятой техники безопасности. Скоро буду сдавать «на повышение».

Это я выделил слова «вроде проклятой техники безопасности». Потому, что выражают они черту характера, какой отличался и твой дед: неумение беречь себя.

Помню, еще на производственной практике, в октябрьскую стужу ты полез в землю — выкладывать кирпичный колодец, круговую кладку, потому что кто-то отказался: сложно, холодно и вода к тому же. А ты полез. И доказал: ничего, что холод, что вода и что сложно…

Пришел как-то с забиптованной головой. Тоже с практики. Переносил кирпичи со стены на стену по шатучей доске: хотел побыстрей — почему-то не спешили подавать кирпичи снизу краном. Доска кувыркнулась, и ты чудом не свалился с третьего этажа. Но конец доски хлестнул по лбу и разбил очки; осколок поранил веко. Пришлось накладывать швы.

А ты пришел и смеялся.

«28 июля.

Здравствуйте, дорогие…

Сегодня ребята, наши шоферки, привезли письмо от вас. С ними же отправляю свое письмишко. Жизнь бежит по-прежнему в работе «на благо общества». Изредка хожу в наряды на кухню, «поправляю здоровье». Кухонный наряд не такая уж страшная вещь, как некоторые думают. Говорят, я даже поправился за эти семь месяцев.

А променаду прочим, у нас в лаборатории тоже завелась такая скотинка под названием «кот». Точнее — котенок. Серый, истинно сибирский. Правда, тощеват немного был поначалу, но теперь поправился. Игривый стал до ужасти. А раньше ходил как в воду опущенный. Любимое наше занятие теперь — привязывать ему к хвосту бумажку и смотреть, как он «крутится вокруг себя на четвереньках» — так, кажись, у классиков графомании сказано. Вообще кот шалдный. Два раза удирал неизвестно куда, но мы его исправно ловили. Сегодня засекли в столовой. У нас не жрет, а в столовую ходит. Исправный, оказывается, кот. Сейчас тоже где-то в бегах. Ничего, мы его к дисциплине приучим. Будет он у нас становиться и на утренний осмотр и на вечернюю поверку. А станет безобразить — посадим на «губу».

Вот он, стервец, кстати и пришел. Сидит у меня на коленях, ловит лапой авторучку и нежно кусает мой мизинец.

«Я, кот, шлю вам привет», — за пять минут я при помощи его правой лапы выдавил из него это признание. Почерк у него не очень-то, но ничего, ему не ротным писарем быть. Мы из него сделаем электрика-высоковольтника. Будет по опорам без пояса лазать…

Позавчера получил письмо от Гоши. Пишет, что командир «грозится» отпустить его на экзамены. Хорошо бы.

Вчера вечером случилась одна приятная вещь. От нечего делать решил сбегать в кино к строителям и не прогадал. В киножурнале «Новости дня» представлен был мне во всей красоте своей универмаг «Пермь». Сначала увидел на темном фоне эти бесподобные пять букв, которые видны с Комсомольского проспекта. Вылупил глаза, приподнял очки. И не верил, пока диктор не заявил авторитетно, что в Перми открылся новый универмаг. Прошелся по этажам, побеседовал с продавцами, спустился вниз, в заветный уголок, где торгуют Бахусом, и, будь кадр подлиннее, выпил бы прямо из горлышка бутылочку «Варны». Не успел…

А вообще говоря, посмотрел на эту малую частичку Перми — и будто дома побывал. Ей-ей».

«4 августа.

Очень может быть, что энное количество времени не смогу вам писать. Так что не пужайтесь. Сам не знаю точно, когда еще предоставится возможность черкнуть вам.

Последняя новость: наш кот, о котором писал в предыдущем письме, сбег. Найду и высеку. Плюс к тому будет три дня сидеть у меня на сухом пайке. Я ему покажу службу.