Теперь стало совсем по-домашнему в этой комнате. Осталось только шторы на окна повесить…»
«2 апреля.
Сегодня День геолога, и много хороших песен звучит в концертах. Мне очень нравится одна из них, давняя и такая хорошая грустная песня, она всегда меня очень волнует:
…Милая, пусть тебе снится
По берегам замерзающих рек
Снег, снег, снег…
А что тебе снится? Знаю, знаю. Экзамены тебе снятся, наверное, или курсовой. Было время, они мне тоже снились. До того их по ночам насмотришься, что днем и браться не хочется. Тебе — тоже, судя по тому, что ты вместо курсового занимаешься чтением художественной литературы. Ну и правильно. Помню свои «горячие» дни экзаменов. Придешь из техникума, ляжешь на диван, накроешься газетой для видимости, будто читаешь, и спишь себе. Проснешься вечером, и совесть вроде мучает — работать надо, ан нет, какая тут работа, самое время что-нибудь легкое почитать. Но чтобы даже «легкое», надо думать. А думать — работа трудная, и со мной такое редко случается, чтобы я думал. Поэтому я предпочитал вечерами кататься по городу на велосипеде. Помотаешься часа два-три, приедешь «заезженный» и — спать. Утром в техникум, после техникума — на диван. Цикл жесткий.
Вот какой я был лентяй. Но ты с меня пример не бери, ладно? Теперь я уже перевоспитался и уже не лентяй. Я больше чем лентяй. Я лентяище. Шутки шутками, а разлениться не очень-то здесь дадут. Сегодня ночью, к примеру, почти не спал — поднимали два раза на работу. Ты не очень обидишься, если я закончу сейчас письмо и шлепнусь бай-бай? Не обижайся…
Твой Сашка».
Сашка, Сашка… Уж такой «лентяище» — два раза за одну ночь поднимали на работу.
Солдатская работа сына… Я не бывал в часы этой работы с тобою рядом. Я не расспрашивал ни о чем. Но я просыпался и сейчас просыпаюсь ночами, и мне все становится видно в бессонной и ветреной тьме. Пурга бьет в окно, и, хрустя, вздрагивают стекла. Вздрагивает и сердце, заставляет всматриваться в смутную мглу твоей мирной военной ночи. Пронзительный телефонный зуммер. Дежурный — у твоей койки: «Младший сержант, срочный вызов!»
А сержант уснул всего-то два с половиной часа назад. И пусть мне теперь говорят, будто мирная ночь солдата непохожа на фронтовую, где минута сна — лишь в минутном затишье. Пусть говорят…
Через пургу и темь вырывается машина на стенную дорогу — вон к тому склону сопки, где поворот и за примороженным стылым березнячком ухабистая, в снеговых переметах дорога. Вязнут колеса, и тогда все вы — ты и трое твоих друзей — лопатами прорываете путь к цели. Мороз и ветер, а спины мокрые. И дальше, дальше… Вот наконец место, где под землей перестал дышать бронированный кабель. Он разбежался на многие километры, чтобы, как аорта к сердцу, прирасти к тому, грозному, что всегда в бессменном карауле на краю тишины и мира. Но сейчас бездыханен кабель, грозное стало никчемным и безобидным, как усыпленный на посту часовой. А искать обрыв не легче, чем оброненную в озеро маковую зернинку. И значит — мотаться взад-вперед по многокилометровой трассе, сжимая зябнущими пальцами кабелеискатель и не думая ни об иссеченном пургою лице, ни о смерзающихся ресницах, ни о гудящих коленях, ни о чем, кроме единственного — сделать! Только потом — все равно, через час или сутки — наступает право вернуться и упасть на койку…
Вот почему повторяю я мысленно это простое, до предела гражданское слово «работа» и думаю о вас: о тебе и всех товарищах твоих, о парнях, надевших шинели. До чего же — никаким умом не охватить, никаким числом или понятием не измерить — обязаны мы, гражданские люди, всем вам, дорогие и светлые ребятки наши, дорогие сыны-солдаты.
За те три ночи, всего только три, оставшиеся у тебя в запасе, поднимать вас на работу будут еще не раз. И написать своей Татьянке ты успеешь только два письма.
У меня в руках предпоследнее. В нем надеялся я отыскать хоть какой-нибудь отзвук твоей человеческой, солдатской твоей тревоги, хоть пустяшный намек. Но нет, не помню, пожалуй, никакого другого из твоих писем, которое таким светлым было бы, проникнутым такой неистребимой радостью, такой верой в жизнь.
«4 апреля.
Милая, родная моя Татьянка, Танюшка… Ну подскажи, как мне назвать тебя?! Я не знаю, что со мной, но весь день твержу твое имя. Вру, не только день, но и ночь. Так сложились обстоятельства, что прошлую ночь глаз не смыкал. Надо было. Радостное настроение, несмотря на то, что радоваться вроде бы нечему, а наоборот, есть причины «рвать и метать». За сутки столько наспорился, что даже язык смозолил. Самый кончик, чуть-чуть. И устал страшно, и спать хочу — умираю, а все равно радостно. А почему — не могу понять… Может, потому просто, что знаю: есть у меня ты, моя любимая, прекрасная и единственная, и это помогает мне в любых, самых тяжелых случаях.
Татьянка, Танюшка… Я сплю, я уже сплю… И сейчас во сне увижу тебя. Все равно увижу!
Спокойной ночи, родная. Извини, что коротко, но я сейчас не в силах ничего говорить — только твое имя, только его я не устану повторять. Татьянка…»
Неистребимая радость, высокая, как небо. Помнишь, сын, решетовские строки из твоего дневника?
Свет звезды, которой закатиться,
Ярок, торжествующ, небывал.
Белый лебедь, прежде чем разбиться,
Так поет, как в жизни не певал.
Сейчас я не могу спокойно читать это. Наверно, так проходит сквозь живое сердце каленый штык…
Но все еще только будет. Будет это письмо. И короткий сон. И внезапный подъем. И экстренный выезд в непроглядную ночную степь. А день будет похож на ураганную коловерть, после которой, лишь за полночь рухнув на койку, ты через час поднимешься снова. И уже будет шуметь мотором (до чего гулко в ночную пору шумит мотор под окном!) машина возле казармы. Ты едва сумеешь выкроить те полторы минуты — написать Татьянке письмо. Теперь — последнее.
Капля, всего капля жизни тебе оставалась… Ты этого не знаешь.
А я не знаю, что делать. Остановить тебя, задержать? Ни я, ни совесть не можем этого. Предостеречь, вслед закричать: «Береги себя, Саня-я!»? Но ты уже в машине, и она уже рванулась в ночь, и шум уже заглох вдалеке…
ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ
Я хочу рассказать тебе свой сон. Он приснится мне через месяц примерно после того дня, когда встанет на взгорке под солнцем твой обелиск.
Будто мы сидим за столом у нас дома. Все пятеро: мама, я, Егор, Лина и ты в военном. И все мы радуемся, что ты жив, что известие о гибели твоей было ошибкой, и теперь вот, в награду за пережитое, — новый отпуск тебе из части. Уже май, а то утро — в апреле, и этим как бы подтверждается реальность происходящего: ты на самом деле жив, ты дома. И вдруг ты встаешь и говоришь:
— Мне пора.
— Но куда, Саша? — Все встревожены, никто не ждал.
— Туда, — спокойно отвечаешь ты, — в шестое апреля. Я должен успеть вовремя. Иначе вместо меня упадет кто-то другой…
Я просыпаюсь и до рассвета не могу уснуть. Все думаю о том, что в этих словах — весь ты. Весь твой характер и смысл самой твоей жизни. И еще о том думаю, что, может, ради того только приходил ты в мир так ненадолго, чтобы не упал тот, другой.
И что нового, неожиданного для нас сможет рассказать при встрече командир твоей части…
— Прекрасный опыт был у вашего сына. Три десятка таких вот боевых заданий, даже больше, пожалуй. И все — на «отлично». Ну, а по сложности… Знаете, его группе мы не поручали легких.
Таким будет и последнее.
Тебя и твоих ребяток — так ласково называешь ты своих боевых товарищей — ночью поднимут по тревоге. Одна из важных огневых точек вдруг окажется обескровленной: где-то пробило кабель.
