Советы «дорожные» учту, разумеется. Мама все думает почему-то, что меня злоумышленники непременно должны выкинуть по дороге из тамбура. Не боись! Из-за этого, может быть, только самолетом и полечу. А если поездом, то буду, ежели надо выйти в тамбур, просить соседа по купе привязывать меня за ногу веревочкой, чтоб не потерялся. Только как быть, если и сосед того… со злым умыслом? Мабуть, не ехать?

Все это шуточки. Главное — не бояться. Надеюсь к Новому году быть дома…»

Оно наступит — то самое утро, твое первое утро в родном доме.

В запотевших с холода очках, радостный, ты будешь стоять посреди комнаты, чуть оглушенный восклицаниями и объятиями.

Шинель в мелких капельках тающей изморози.

Армейская звездочка на солдатской ушанке.

Улыбаешься — ямочки на щеках.

Потом хохочешь. И «обзываешь» кота мировым парнем…

А я гляжу на тебя и представляю себе другое утро, до которого уже рукой подать — всего два года, — утро, когда ты войдешь в дом и скажешь:

— Ну вот и все. Вот я и дома…

Мама первая кинется тебя обнимать. И прижмется к твоей груди головой. Не знаю, есть ли на свете большее счастье, чем это: голова матери, припавшая к груди сына, к его шинели, поседевшие прядки на сером солдатском сукне…

А что буду делать я? Не знаю… Скорее всего, буду просто стоять, не умея найти слов, равноценных моему счастью. Но они вдруг сами меня отыщут — слова из твоего детства. Простые, как жажда. И я скажу:

— А у нас дома воды сколько хочешь…

И увижу твою улыбку, от которой самому хочется улыбаться. Улыбаться и говорить людям самые бережные, самые ласковые слова.

…И вот уже только семь деньков остается до того главного твоего дня, о котором вспоминать будешь позже в письме к Татьянке. В письме, от которого я отвлекся к твоим дневникам и тем письмам первого солдатского года, чтобы обстоятельно разобраться: что же было там — по ту сторону твоей надежды на лучшее.

«Мечтая о лучшем», ты служил. С этим ехал домой, в отпуск. «Мечтая о лучшем», шел на выпускной вечер в техникум — ее выпускной вечер: Сима заканчивала ученье.

Зная теперь, как все было, я не могу понять: на что ты надеялся? Но, значит, было что-то, о чем не знал даже твой дневник. Только — что?

Или просто жила в тебе надежда, которую немыслимо объяснить: надежды, как и сказки, сгорают от объяснений. Одно я понял: нет, не случайным увлечением было твое чувство к Симе — уже по одному тому угадывается серьезность чувства, сколько огня и сил тратят, чтобы выжечь его из сердца.

Что было на том вечере, 27 декабря, Татьянка расскажет мне позже.

Сима встретила тебя холодно. Ты чувствовал себя на редкость одиноким. И хотя появление солдата в техникуме, где учился, — все-таки праздник, хотя друзья окружили, но ты еще сильней в их кругу ощутил одиночество. Захотелось бежать, все равно куда, от самого себя уйти — не помнить, забыть все…

А в пустом коридоре страшней, неотступнее навалилась тоска.

Дернул за ручку первую попавшуюся дверь. Запертая, она не поддалась. Ты рванул опять — и выдрал скобу с винтами…

Неизвестно, что сделал бы ты в следующую минуту, но чьи-то легкие пальцы легли на твою руку:

— Успокойся, Саша. Пойдем. Я прошу…

Рядом была Татьянка.

Вот об этой самой минуте и скажешь ты ей в январском своем письме: «…искал долго, мучительно, шел напролом сквозь дебри, пока не оглянулся и не увидел, что… за мной грустно и терпеливо шла ты. Ты знаешь, когда я оглянулся. Это было 27-го…»

И она откликнется — тоже в письме — на твое признание: «Родной… тогда было слишком больно видеть твои мучения». А ты подхватишь этот отклик сердца:

«…В тот вечер ты была рядом со мной, и я понял, что кому-то нужен. Нужен, понимаешь?

Я понял, что нужен тебе. И я был счастлив… Я много вспомнил тогда на вечере. Очень четко помню тот момент, когда писал тебе адрес. Я был нужен тебе, но ты мне нужна была еще больше, и вдруг просто, совсем по-мальчишески захотел, очень захотел, чтобы на мой военный адрес пришло хотя бы одно письмо человека, которому ты нужен и который нужен тебе.

Так неужели тебе не ясно еще, что действительно вернула мне жизнь?.. И я могу повторить тысячу раз: да, ты. Ты вернула меня к жизни тогда. Ты дала мне новую жизнь, ту, которую без тебя я мог бы искать еще долгие годы. Я нашел бы ее все равно, но сейчас я не могу представить того, чтобы в моей жизни не было тебя.

Вот и все…

Я, как и ты, любимая, хочу, чтобы все между нами было просто и ясно…

Твой Сашка».

Вот так живешь и ничегошеньки ровным счетом не знаешь. Помню, мы дома долго ждали тебя в тот вечер и тревожились по обыкновению: где ты там, не случилось ли с тобой чего… Если б мы знали, какая буря улеглась рядом, какое отчаянное солнце брызнуло в родную душу! «Пусть будет все просто и ясно». Уже месяц минул с того вечера, когда вы сказали это друг другу. Почти месяц ты снова в части, и уже наступает февраль с его невероятной и страшной арифметикой: только 64 вечера и 65 утр я буду самым счастливым и самым богатым на земле человеком.

«1 февраля.

Итак, сегодня 1 февраля. Толковали с ребятками о житье-бытье, и в разговоре родился каламбур: «Сегодня — первый день последнего месяца предпоследней зимы». Время все-таки быстро идет. Уже кончается зима, календарная зима, а у нас тут натуральная зима кончится где-то в апреле. Морозы еще покажут зубы. Но что нам морозы! Меня сейчас хоть на Северный полюс посади — все равно выживу. Я заколдованный, любимая. Ничто меня не возьмет теперь, когда у меня есть ты. Ни смерть, ни болезнь, ни черт, ни бог.

Извини, что не смогу много написать сегодня: командир свято помнит, что я художник, и не отказывает мне в работенке по специальности: весь день сегодня пишу, черчу и рисую, аж лицо в туши вымазал. Сейчас умоюсь и — баиньки…»

Не слишком длинна твоя солдатская ночь, но ты успеешь отдохнуть до утра. А утром будешь читать вот это письмо Татьянки:

«Саша, кричи «караул»! Теперь я тебя замучаю своими письмами. А ты еще боялся, что меня замучаешь, — кто кого…

Мне чего-то не хватает, если не получу или не напишу тебе письмо. Милый, ты для меня все… И если что-нибудь с тобой случится, не знаю, как я… как я буду жить после. Вот опять съехала на мрачные мысли, я знаю, как ты этого не любишь, но жизнь есть жизнь. Извини, не буду больше.

Чем больше я думаю, тем больше удивляюсь, как это раньше могла жить без твоих глаз, твоей такой родной улыбки, Саша, Саша!!!

Мне так иногда не хватает твоей бесшабашности, ты всегда, даже в самые трудные минуты, можешь улыбаться, а я нет…»

«Что ж, Татьянка, я принимаю твой вызов на соревнование: кто кого замучает письмами, и обязуюсь… Дурень, зачем это слово! Хочу и буду, потому что иначе не могу, буду писать тебе каждый день… Впрочем, чтобы ты не волновалась, сразу скажу, что в любое время может быть перерыв в письмах, об этом я говорил тебе перед отъездом, помнишь? Сама понимаешь, всякое может быть, ведь я не на курорте.

Не грусти, поменьше думай о том, что может случиться что-то, от нас не зависящее, могущее разлучить нас. Хоть и верна истина о том, что жизнь есть жизнь, знай, что я сейчас, когда понял цену своей жизни, буду «брать жизнь за рога», и она не посмеет принести нам горе… И ты береги себя, родная. Что бы там ни было, пока мы живы, мы будем вместе.

Временами мне нестерпимо хочется увидеть тебя, обнять. И целовать до изнеможения твое родное лицо, гладить твои волосы ладонями и смотреть, без конца смотреть в твои ласковые глаза… И тогда я целую, твою фотографию.