ИЛИ
Год 1998.
Утро, 08:00. Вы снова лежите брюхом кверху в постели, просыпаясь. Все, что вы видите вокруг, массового производства; ни один человек не дотрагивался ни до чего в этой комнате до тех пор, пока оно не поступило в магазин или на склад мебельной компании. Потолок сделан из старых белых картонных плит, укрепленных асбестом. Комод состоит из четырех выдвижных ящиков, которые вам пришлось собирать из двадцати семи отдельных деталей, пришедших в ящике с маркировкой IKEA[5], который пахнет пенополистироловыми шариками. Вы можете включить и выключить семидесятипятиваттную лампу дневного света, нажав кнопку на пластиковой панели на металлическом изголовье, где находятся ряды других кнопок. Панели управления специально сконструированы для того, чтобы держать вас в неподвижном или коматозном состоянии после тяжелой работы в залитом флуоресцентным светом зале, заполненном велосипедными тренажерами, распечатками отчетов о вашем состоянии, инструкторами по физподготовке, прячущимися за сверхразвитыми мускулами, похожими на опухоли, людьми в блестящих синтетических костюмах, светящихся в темноте, и семидесятипятилетними пенсионерами, которым врач прописал регулярные наклоны, потому что у них проблемы с сердцем из-за пожирания гигантского количества животного жира. Здесь также работают молодые девушки с искусственными губами, сиськами, волосами и носами, разговаривающие о липосакции, и везде зеркала, чтобы напомнить о вашем несовершенстве. В углу зала дверь в комнату отдыха, полную сухого жара и инфракрасных ламп, призванных облегчить вашу боль и дать вашему измученному телу силы доползти назад домой по улицам, заполненным угарным газом.
Звук воющих сирен реанимационных машин сопровождает вас в вашу квартиру на четвертом этаже двадцатиэтажного куска цемента. Там вы установили комплект больших черных пластиковых коробок с кнопками по всей поверхности, которые могут выдавать 130 децибел музыки, написанной злобными пятнадцатилетками с образованием в три класса (которые зарабатывают больше денег за минуту, чем вы за весь год, и которым платят за то, что они орут через динамики достаточно громко, чтобы разбивались стекла). Успокаивает осознание того, что ни ноты из трехаккордной чуши по семнадцать долларов за диск не пропустите ни вы, ни глуховатая собака, которая ест из пластиковой миски с претендующими на остроумие корявыми надписями, напечатанными машиной, уже сделавшей восемь миллионов таких собачьих мисок по всему миру.
Покончив с подозрительным "Кормом для лающих собак" (из чего его только делают?), Бобик отползает к цельнометаллической двери с семью крепкими засовами, чтобы обороняться от любого, кто покусится на вашу стереосистему или жизнь, и лает. Он дает вам знать, что пора прогуляться-послоняться, то есть пооставлять кучки на улицах, кишащих другими собаками, прикрепленными поводками к другим людям с карманами, полными кредитных карточек. Вы вместе со знакомыми собачниками будете собирать дерьмо в пакетики, привязывать собак к парковочным счетчикам и заходить в магазины, чтобы купить новых аксессуаров для пластиковой жизни. Не успев даже задуматься, вы купите одну из этих штуковин, имитирующих океанские шумы, надеясь успокоить свое тренированное стрессами тело, чтобы дожить остаток дня и снова начать чудесную жизнь, проснувшись в 08:00...
Но вернемся к реальности: отбросив небольшие неточности, какая из двух ситуаций кажется вам более благоприятной для жизни маленького человека?
В детстве, за исключением нескольких ситуаций, когда мне приходилось принимать стиль пластика и кухонных комбайнов, я всегда выбирала 1798-й виток реальности. С помощью воображения, всегда готового переключить эпохи, я попросту игнорировала большую часть посредственности, царившей вокруг. У меня устойчивое неприятие всего нового, что обычно свойственно только пожилым людям - знаете, таким, которые начинают каждую фразу с "А вот в старые добрые времена..." Несмотря на это, вся моя жизнь была хорошим образцом борьбы против программы. Вы говорите: "Белое", - я говорю: "Черное". Только недавно я стала понемногу смягчаться. Я лучше воспринимаю не подлежащую переработке тару и нейлоновое нижнее белье сейчас, будучи "старой кошелкой", чем в свои семь лет.
5. Нытик
Несмотря на мое неприятие синтетики и сборной мебели, в детстве меня было легко ублажить. Школьницей я была средней, хотя в школе мне нравилось. Любимыми предметами были английский, древняя история, рисование, геометрия, сочинение и латынь. Я пролетела через алгебру с удовлетворительной оценкой - D (единственной причиной, по которой мне не поставили худшую - F, была идеальная посещаемость). Историю Америки и все естественные науки я проспала. Экономику считала бесполезной. (Блин, вот это была ошибка: только потом я поняла, что "артисты" должны уметь играть в деловые игры и знать цифры. Нечестно: бизнесменам ведь не обязательно учиться рисовать, петь, танцевать или писать стихи.)
Я играла в "войну" с ребятами и прыгала через скакалку с девчонками, ходила в кино на вестерны с отцом и по магазинам за шмотками с мамой. Что бы кто ни делал, мне все было интересно. Я не развила в себе отношение "Подите все на фиг, что хочу, то и делаю", потому что родители меня мало контролировали. В детстве я упрямилась только тогда, когда мне велели чего-то не делать.
ПОЧЕМУ НЕТ?
Как-то вечером я сидела в гостиной, рассеянно возя пепельницу взад-вперед по кофейному столику. Отец, сидевший напротив, сказал:
- Не трогай пепельницу.
- Почему? В ней же ничего нет! - возразила я.
- Потому что это - не игрушка.
Я поставила указательный палец почти в самый центр пепельницы, его не было видно за приподнятыми краями, поэтому отцу пришлось встать и подойти ко мне, чтобы проверить, выполнила ли я его указание. Поскольку я и не собиралась его выполнять, отец просто посмотрел на меня с отвращением и вернулся в кресло. Но я снова начала свои игры, и, когда ему пришлось встать еще раз, он сказал: "Это совершенно не смешно". И продолжал доставать меня своими приказами. Я сидела в кресле-качалке, поэтому обмен фразами был ритмичным.
Отец говорил:
- Будешь еще?
Я:
- Ага.
Он:
- Будешь еще?
Я:
- Ага.
Каждый раз, когда говорила я, он слегка толкал меня в лоб, поэтому кресло со мной отклонялось назад, а потом, естественно, возвращалось. Так продолжалось минут пятнадцать, пока мама не разрушила серьезность игры и не рассмеялась: "Ребята, вы такие упорные".
И правда.
Большинство людей, пишущих автобиографии, постоянно ноют об ошибках своих родителей - но не я. Когда меня наказывали, я не удивлялась. Обычно, в наказание за плохое поведение, меня отсылали одну в комнату, но это случалось так редко, что я не помню, чтобы это портило мне жизнь. Что можно сказать? Я просто знала, что сделала что-то не так. Когда ты ребенок, ты знаешь, за что наказан.
Не хочешь быть наказанным - не безобразничай.
Я понимала это, но почти никогда не ныла. Я была либо слишком глупа, либо слишком счастлива (или то и другое вместе), чтобы понять, когда ныть можно. Однако, родители почему-то считали, что я постоянно чем-то недовольна, и иронически прозвали меня Нытик, что для них значило "девочка, которая вечно жалуется". Не знаю, что они имели в виду, но, поскольку говорили они дружелюбно, я воспринимала это нормально. Я звала отца Шляпа, потому что он всегда носил шляпы. Мой дядя звал тетку Лыжей из-за ее длинных костлявых ног. Я звала свою дочку Болванчиком, потому что в младенчестве у нее было удивительно смешное выражение лица. Так что вся семья страдает от глупых прозвищ.
Иногда, когда мои родители хотели пойти в гости или просто погулять, они нанимали молоденькую тихую школьницу, Эльву, посидеть со мной. Она приходила - косы уложены в "корзиночку", очки на носу - с полной сумкой уроков и парой романов. Я занимала себя традиционной игрой в переодевания или развлекалась, рисуя портреты Эльвы. Всегда неприятно, когда за тобой наблюдают, особенно если стесняешься (а она очень стеснялась), но, чтобы правильно передать форму и цвет, мне нужно было рассматривать ее - как можно ближе. Она тихо страдала, но, вежливая девочка, всегда хвалила законченный рисунок.
