Мои воспоминания тех лет основаны только на родительских рассказах да на фотографиях из отцовских альбомов. Может, мы и должны помнить все эти большие лица, говорящие о нас, столпившись вокруг наших колыбелей - я этого не помню. Первое, что вспоминается без помощи фотографий - поездка на поезде.

Когда мне было три года, отца снова перевели, на этот раз в Лос-Анджелес. Пока родители оставались в Чикаго, чтобы проследить за сборами и упаковать наше имущество, мамина младшая сестра сопровождала меня в трехдневном путешествии в старом пульмановском спальном вагоне. Форменные синие шторы образовали маленькое гнездышко возле окна, прямо над полкой моей тетки. Это была моя постель. Самые яркие воспоминания - о постоянном ритме поезда, танце, в котором тебе не обязательно двигаться, он сам движет тобой. Гнездышко качается, деревья и здания вышагивают вдоль окна, колеса постукивают по стыкам рельсов, воняет дизель, перекрывая аромат единственного цветочка в белой вазе на белой крышке стола - вот четкие картинки и ощущения поезда, идущего на запад, оставшиеся в моей памяти. Но я не помню, как выглядела моя тетка или что она говорила. Память хранит только движение.

Все мамины родственники жили в Лос-Анджелесе: три сестры, их мужья и дети, брат и моя бабушка. Неожиданно я оказалась в огромной семье. "Я люблю Лос-Анджелес," - как поет Рэнди Ньюмен.

Я - тоже.

Наша большая семья собиралась в доме моего дяди Фреда в Малибу, где сестры, тетки, дети, разносортные друзья семьи и собаки друзей семьи слонялись по дому и участку, разговаривали, смеялись и поглощали пищу. Страна тогда воевала в Европе и Азии, но я знала об этом только из разговоров взрослых. Влияние войны на меня было минимальным: подкрасить маргарин, чтобы белый кубик выглядел желтым, как масло, задернуть шторы для затемнения и заткнуть уши, чтобы не слышать сирен ПВО. Все это выглядело игрой. Я была слишком мала, чтобы понимать, и мне повезло - я не восприняла все слишком серьезно.

Мой дядя Фред, писатель, иногда брал меня с собой в офис возле рынка, я любила его карнавальную атмосферу. Раскрашенные ларьки и навесы, украшенные мексиканскими сомбреро, куклами, гирляндами красного перца и открытками, были раскиданы между ресторанами, где сидели смеющиеся бронзовокожие люди в больших солнечных очках. Другой дядя, Дэниэл, был киношником и работал в MGM[2]. Он представил меня Дору Шэри, тогдашнему главе студии, но мне больше понравилась не производственная часть дела, а "артисты". Я считала кино некой высшей формой искусства, включающей в себя все остальное - музыку, танцы, декорации, фотографию, дизайн костюмов, актерское мастерство и литературу. Это было движущееся искусство, которое нельзя спрятать во дворце, где только небольшая кучка привилегированных особ может насладиться им. Постоянно меняющееся искусство, доступное для всех.

В первый день в подготовительной школе в Лос-Анджелесе я неумышленно пометила свою территорию (как собака), чему виной была излишняя вежливость. Учительница говорила, а мне надо было в туалет, но я не хотела отвлекать внимание класса, отпрашиваясь выйти. Я думала, что смогу сдержаться, но она как раз заканчивала свою речь, когда я пулей вылетела из комнаты, оставляя за собой желтый ручеек.

Добро пожаловать на следующую ступень образования.

Так я впервые испытала вкус смущения на людях. Должно быть, мне понравилось, потому что с тех пор я ставила себя в неудобное положение постоянно. Иногда это было неумышленно, но обычно так и было задумано или, хотя бы, казалось соответствующим моменту.

В 1945 году реальность укусила снова. Очередной перевод моего отца, на этот раз в главный офис, в Сан-Франциско.

Мы въехали в маленький беленый домик под номером 1017 по Портола-драйв - это узкое продолжение Маркет-стрит, одной из основных магистралей города. Прямо напротив нашего дома располагалась католическая школа Святого Брендана, и мне было жаль детей, которые вынуждены были постоянно одеваться одинаково и все время находиться под присмотром странной женщины с землистым лицом и в длинной черной рясе. Я была счастлива, что мои родители не принадлежали ни к одной из странных организаций, предписывающих такое зажатое, ритуализированное поведение. Много позже я поняла, что каждый человек все равно зажимает себя в какой-то степени, с помощью организованной религии или без нее.

Я ходила в детский сад в Мираломе, в старых армейских бараках времен Первой Мировой с раздевалками и угольными печками прямо в классах. Мы жили прямо под горой Дэвидсон, покрытой лесом и увенчанной гигантским цементным крестом, и на этих склонах я моментально стала Робин Гудом. Я отбросила двадцатый век со всеми его панельными домами и бесцветными одеждами и вернулась в прошлое, где все было сделано вручную - когда мастера долго и тщательно создавали дома, мосты, одежду и книги. Ни продукции с конвейера, ни угарного газа, ни атомной бомбы, ни ДДТ. Я следовала за своим воображением в Ренессанс, на берега Темзы, поросшие травой, на Дикий Запад на рубеже веков, ко двору Приама в Трое, на ступени Нотр-Дама, во дворец Рамзеса, в Иерусалим, Кению, Осло, Санкт-Петербург - куда угодно, только подальше. Куда-нибудь, где можно заново родиться - и родиться иной.

Одно из таких мест было здесь и сейчас - музей Де Янг в парке Золотых ворот. Расположенное рядом с эстрадой и аквариумом большое, красивое здание в стиле неоклассицизма было заполнено антиками, огромный зал, тянувшийся от японских чайных садов до тенистых аллей. Каждый раз, поднимаясь по ступеням музея, я попадала в окружение рукотворной красоты: картин, скульптур, доспехов, древних костюмов, да и внешнего вида самого здания.

Все осматривали сокровища музея тихо - и взрослые, и дети. Даже те, кто кричал и суетился снаружи, становились тихими и почтительными, входя в главный зал. Из-за громадных размеров в зале гуляло эхо, и красивый, медленно затухающий стук каблуков по паркетному полу. Красные бархатные ленты петляли между медными столбиками, установленными в четырех футах от картин как напоминание "смотри, но не трогай". Они окружали все экспонаты. Мне же хотелось потрогать картины, почувствовать неровности мазков кисти, и я подходила как можно ближе, чтобы рассмотреть, как лежат краски...

Прямо перед музеем была эстрада, я часто смотрела на игравшие там оркестры. Мне нравилось наблюдать сорок музыкантов со всеми их стульчиками, нотами, темными костюмами или длинными платьями и, конечно, дирижера. Став взрослой, я играла на этой сцене много раз, но у нас были усилители, никаких нот, джинсы и майки - и не было дирижера. Кроме того, вокруг нас шлялись по сцене разнообразные дикие одиночные личности, которые занимались "дерьмоплясом" (термин, которым моя дочь описывает то, как белые дергаются под рок-музыку), курили траву, мяли флаера и всячески взаимодействовали с происходящим. Знала ли я, наблюдая чопорные представления 40-х годов, что тоже буду принимать участие в освобождении эстрады от зажатости... Сегодня там опять играют "респектабельные" оркестры, но рок-группы уже сломали традиции формальности на сцене, ассоциировавшиеся, в основном, именно с воскресными концертами в парке.

Рядом с музеем Де Янг был японский чайный садик. Он представлял собой точную копию тех садиков с обманчиво беспорядочно расположенными деревьями, камнями, ступенями, цветами, растущими, казалось, совершенно бесконтрольно, которые определили японский стиль. Даже в то время, когда мы воевали на Тихом океане, в японских садиках продолжали работать молодые симпатичные японские девушки, одетые в национальные костюмы эпохи Меиджи. Девушки подавали чай и пирожные, обслуживая непрерывный поток туристов и местных жителей, которые, хотя бы всего на полчаса, могли забыть о резне, происходившей на другой половине земного шара.