— Ты где был? — наконец оторвавшись от меня, спросила она.

— Пиво пил. Я гулял. Знаешь, я с друзьями плотно поссорился сегодня, мне чего-то так хреново стало… Я просто по городу шлялся.

— Почему же ты не приехал, не позвонил даже! Я ведь чувствовала, что тебе плохо! Правда, чувствовала!

— Да я верю… — сказал я, открывая квартиру и заходя в прихожую.

— Почему ты не приехал? — опять спросила она, обнимая меня.

— Не знаю… Не хотелось, чтобы ты видела, как мне хреново.

— Господи, но я же всегда-всегда хочу с тобой быть, в любой беде, только с тобой! И чтобы глаза у тебя такими страшными не были.

— Такими пустыми.

— Хм… знаешь, а я и правда какой-то выпотрошенный сегодня, как шарик сдутый.

— Из-за друзей?

— Из-за друзей, — в груди опять кольнуло.

— И ты поэтому дрался?

— Ну… да, — мне стало еще больнее.

— Ты же обещал, помнишь, обещал, что не будешь драться! Ты такой страшный, когда дерешься!

— Я?!! Обещал?!! Не драться?!!

— Зачем ты? Ты стал совсем чужой…

Наконец она вышла вместе с какой-то старой, переваливающейся из стороны в сторону каргой. Скорее всего, все школьные учительницы теперь такие — старые и разваливающиеся. Кто пойдет на эту каторгу, кроме тех, кому некуда идти? Ее я, честно говоря, так и не смог понять, и оставил свои увещевания при себе с мыслью «чем бы дитя ни тешилось». Я сделал последний глоток, бросил бутылку и вышел на свет. Свет, конечно, сильно сказано, но одна лампочка на непомерно высоком для нее фонаре старалась, как могла. Уже по повороту ее головы я понял, что она ждала меня. Я приблизился и вежливо, как только мог, поздоровался с каргой. Потом посмотрел на нее. Карга благосклонно осмотрела меня, улыбнулась и, попрощавшись, судя по ее взгляду, с кем-то невидимым в пространстве между ее и моим лицом, поковыляла в темень одна.

— Привет, как дела?

— Хорошо.

— Устала? — можно было не спрашивать, ее вид был достаточным ответом.

— Устала…

— Пойдем, машину возьмем.

Я расценил молчание как знак согласия и, взяв ее за руку, повел ее к дороге. Мы ехали в такси, сидя на заднем сиденье, и я крепко прижимал ее к себе. Ведь если прижаться крепко-крепко, то можно вытопить весь лед, наросший не по сезону между нами. На поворотах нас клонило друг на друга, и иногда мы прикасались щеками. Тогда я чувствовал влажную дорожку на ее коже. Эх, страсти-мордасти… Всю дорогу мы провели молча, только один раз, когда я судорожно глотнув, подавил в себе икоту, она спросила: «Ты не пьяный?» — «Нет», — ответил я. В этот момент машину опять заносило, и я не знаю, прижалась ли сильнее она ко мне, или это было действие внешних сил.

Лифт, кажется, стал третьей, мобильной комнатой нашей халупы. Что-то вроде исповедальни. Магический квадрат. Когда мы в него зашли, я еще почти физически чувствовал сопротивление ее обиды, когда вышли и наперегонки искали в темноте ключи, я уже знал, что она меня простила. Готовить было лень, и мы просто пили чай из нового чайника, закусывая его печеньем и прочими сластями. Я еще подливал в свою кружку коньяк {она при этом брезгливо морщилась), и вообще мы выглядели до ужаса благопристойно. Только было заметно, что каждый раз, кроме комичной брезгливости, в ее глазах метались искорки тревоги. И каждый раз меня это слегка бесило, как бывает, если пенопластом водить по стеклу. Но я каждый раз благоразумно давил эти всплески, вызванные, скорее всего, просто невыветрившимся похмельем.

Когда я прижимал ее к себе, ощущая голыми руками холодки ночных сквозняков, и веки были уже налиты легкой тяжестью сна, по телу пробежал будоражащий электрический разряд. Так бывает, когда уронишь бутылку, купленную на последние деньги, и снова поймаешь уже перед самым асфальтом. Это и есть счастье — иметь человека, которого всегда можно к себе прижать. Быть с тем, кто никогда не бросит. И будь я проклят, если попытаюсь растянуть это еще хоть на одну строчку.

Зазвонил телефон. Я чуть не выругался вслух — вылезать из этого уютного гнезда абсолютно не хотелось. Скорее всего, это звонила матушка — кто еще может трезвонить спозаранку. С тех пор, как мы обосновались в этом логове, здешний телефон узнали считанные единицы. Если меня спросят, почему я ушел в шифры и скрываю наши цифры я, пожалуй не смогу ответить на этот вопрос. Может, это было желание обезопасить нашу жизнь сверх всяких пределов, оградить ее от посягательств любого сорта, пусть если даже это будут друзья, возжелавшие угостить меня (нас) полуночным пивом. Счастье, свалившееся на меня быстрее и сильнее (и неожиданнее), чем способны переваривать мои печенки, в своем неправдоподобии казалось хрустально-ранимым, ненадежным. Один взгляд, разговор, звонок — и разрушится этот карточный домик.

Короче, телефон звонил. Трезвонил, не переставая. Любопытство пересилило лень. Кряхтя и матерясь себе под нос, я выполз из кровати и подошел к телефону. Но когда снял трубку, раздался один длинный гудок — не успел. Я снова выругался и вернулся в спальню.

Я нырнул под одеяло и прижал ее к себе. Я до сих пор не мог привыкнуть к ее телу, каждый раз, обнимая, чувствовал какую-то недоверчивую оторопь. Но теперь… теперь между нами была еще и пропасть не желающего таять льда. Как будто я обнимал принесенное с холода полено. Она встала и, быстро одевшись (она по-прежнему все делала быстро), поехала к своим предкам, которых я называл тестем/тещей, испытывая при этом оттенок мрачного удовлетворения, мазохистски признавая свою от нее зависимость. Я дремал еще около часа, потом поднялся и, отжавшись полсотни раз от пола, для бодрости, пошел на кухню, прикидывая, чем набить желудок.

Я сел за стол и подвинул плоскую коробку телефона, в голове зашевелилось какое-то смутное воспоминание, он, кажется, звонил еще несколько раз, пока я спал. Интересно, кто бы это мог быть? Словно отвечая на вопрос, телефон зазвонил. Прям Смольный какой-то, — подумал я, беря трубку. Звонил Стеке, мой давнишний приятель, один из немногих обладателей знания о моем номере. Стеке уезжал вместе со всей бандой на запад, но растафариан-ская медитативная лень, текущая в его жилах вместо крови, заставила Стекса остаться зависать в Польше, вместе с новоприобретенными дружками-травокоурами. Проламывать границу ему было лень. Вернулся он тем не менее в числе последних.

— Привет, Спайк!

— О! Хохо, здорово, братец, тыщщу лет, тыщщу зим! Как щщи?

— Бессипа щщи! Ты в курсе?

— В курсе чего?

— Главного события сезона! Сегодня Пес приезжает!

— Да ну?!

— Гну! он звонил уже из Бреста, уже едет. Поехали, встретим его?!

— Да что за вопрос, в обязат поедем!

Мы приехали неожиданно раньше предполагаемого, или, наоборот, поезд задерживался — мы довольно долго стояли на перроне, покуривая сигареты и обсуждая необходимость оркестра и ковровой дорожки для встречи друга, а также относительный процент телок, едущих подработать на Тверской, к общему проценту пассажирок. Стекса я, как и Пса, не видел с начала лета, и сейчас мне было радостно смотреть на его веселое лицо с вечно обкуренными глазами. Оттого что я сейчас увижу брата, я испытывал какое-то незнакомое ранее волнение. Честно говоря, последнее время я редко вспоминал его, как и всю свою предыдущую жизнь. Может быть, я где-то как-то чувствовал, что такая жизнь в розовых соплях не может быть вечной, и отдавался любви на всю катушку, а может — я просто сам изменился. Да, изменился. И я без всяких эмоций замечал, что у меня все реже и реже возникает желание звонить своим друзьям-приятелям. Мне было очень больно тогда, когда она плакала, и я больше не проверял ее отношение к уличным приключениям. Стексу я рассказал о том, что в этом сезоне ни разу не был на мячике, и он одобрительно поднял брови. Он недолюбливал фанатов и не уставал проповедовать пацифизм. Когда-то давно мы договорились с ним не касаться скользких тем — что можно делить двум выросшим вместе друзьям.