— Недельки на две?

— Кто платит-то?

— Да никто…

— ????

— Да я думаю слиться, прежде чем мне счет выставят…

— Мужчина, нах! А до этого ты че, по этому телефону будешь?

— СЕРГЕЙ! — раздался голос ЖС. — Вы опять тратите время на личные разговоры? — эта мразь слушала разговор! Мля, ну сука! Я подскакиваю, как ужаленный, но не от испуга, а от ярости. Сейчас я ей еблище-то расквашу! Я бросаю трубку, перезвоню позже, по-любому, самое главное узнал, и поднимаюсь. Вылезаю из-за стола и осознаю всю нелепость своих намерений: ну не махаться же, в самом деле, со старухой. К тому же начальницей. Но я уже шел на нее, выйдя из-за стола, и на ее заплывшем лице уже появилось недоумение, как у недавнего клерка в сортире. (Вообще, интересная штука. Когда интеллигент (под и. я подразумеваю, в данном случае, не степень интеллекта, а сословие НЕ пролетариев) сталкивается с агрессией, то первая реакция обычно недоумение. А когда приходят другие реакции, обычно бывает уже поздно.) Я подхожу к ней вплотную, но уже полностью отдавая себе отчет в происходящем, я держу себя в руках. Запускаю на лицо столько страдания, сколько отпущено природой, и начинаю говорить, запинаясь: «Извините, пожалуйста. Понимаете, такое дело… Чрезвычайные обстоятельства… Брат попал в больницу, у него… и пр., и пр.» Я давлю на жалость, которая есть в каждой женщине. В каждой, кро-ме ЖС.

Да она и не женщина, в общем-то. Тварь, мерзкая тварь, которой нравится читать нотации и урезать зарплаты, тварь, закатывающая истерики своим сотрудникам и дающая безумные советы по ведению дел. Безумные — потому что в туризме, которым наша конторка занимается, она не шарит ни хуя (но не в состоянии признаться в этом даже себе, и постоянно лезет в дела), но она жаждет Власти, она существует ради того, чтобы чувствовать себя ВЫШЕ. Пусть даже выше всего-навсего убогих белых воротничков. Иногда мне кажется, что она не человек, а пришелец с Марса. Из-за таких, как она, возникла теория, что захват Земли уже произошел, что пришельцы давно живут среди нас, иногда даже ленясь хорошо мимикрировать.

Но все-таки ей надо выглядеть человеком, женщиной. Без этого она не сможет получать полное удовольствие от своей власти. Поэтому: хоть глаза ее и светятся недоверчивой подозри- телъностью, вслух она произносит какие-то неживые слова сочувствия. Слова эти, выдавливаемые из накрашенных сморщенных губ, разительно контрастируют с ее мыслями, которые мне удается отсканировать: «Вечно у Сергея какая-то муйня — то друг погиб, то брат в больнице… Свинья везде грязь найдет…» Но вслух (повторюсь) она это высказать не может. Хотя и хочет.

Я сел обратно и, слепо глядя на экран компьютера, выждал, пока ЖС не уберется в свой кабинет с отдельным сортиром. Ручаюсь, что у нее старческие запоры. Или, наоборот, внезапный дрищ. Или то и другое. У таких гадских, склочных, злопамятных сволочей обязательно летят нечистые брызги изо рта и к старости портится кишечник. Так что, подходя по очереди к рабочим столам и нависая над моими КАЛлегами взрывоопасной (из-за скопившегося внутри под высоким давлением кала) горой старого сала, она дала пару ценных указаний и удалилась на свою территорию, плотно прикрыв дверь. (Ну, сто пудов — дристать будет!) А я отправился курить.

Окутывая себя серым табачным облаком, я в тысячный раз дал себе слово написать когда-нибудь популярную брошюру о пользе алкоголя и табака. Сколько нервных клеток ежесекундно сохраняются, сколько стрессов и пси-зов смягчается благодаря це-два-аш-пять-о-аш и сушеноЙ индейской травке! Я успокаивался, успокаивался — и успокоился. В конце концов, Пес жив, непоправимого ущерба здоровью не получил. Я вспомнил наш совместный лондонский трип. Ниггеры тогда, конечно, здорово нас выручали (при том, что белые так и норовили закатать какую-нибудь подлянку), и я по-прежнему им за это благодарен, но у Пса уважение к тем трем ниггерам переросло в любовь, а потом в поклонение перед всей обезьяньей расой, Бритоголовых Пес называл гопниками. Тогда между нами проскочила первая трещина, но родная кровь — не вода, и мы просто предпочитали не поднимать острые темы, когда бывали вместе. (К чуркам, кстати, оба относились одинаково.) Так что, рассудил я, наверняка он сам нарвался. Ну ладно, главное — жив. За чикс, конечно, чуть тревожно, но наши чиксы на то и наши, чтобы из любых неприятностей выходить белее снега.

Бросив окурок в банку из-под «Нескафе», я задержался еще чуть-чуть, потянулся, повертел шеей, радуясь отсутствию посторонних взглядов. Интересно, такое спокойствие — это НЕЕ? Не увидеть ее сегодня решительно невозможно, я вспомнил ее улыбку (жемчуг в пурпуре) и улыбнулся. Оказывается, я не стал спокойнее — просто мне стало решительно по болту на все, кроме нее. Есть только ее глаза. Когда, интересно, мне удастся, затащить ее в койку?

— Я ненавидел их всегда, сколько себя помню. Знаешь, я ведь в детстве был панком. Можешь меня представить с красно-черным ирокезом?:). Просто это было десять лет назад. Тогда еще была жива Система (Система, впрочем, и сейчас никуда не делась), и стать панком — было единственным доступным действием против Системы. Как эти твари надо мной глумились! Каждый мусор, каждая усатая крас-норожая мразь считала за лучшее развлечение издеваться над такими, как я. Они били нас, унижали, вырывали из ушей серьги. То есть они могли (и сейчас могут) искалечить или унизить любого прохожего на улице, не взирая на пол и возраст, но к таким, как мы, было легче доебатъся, мы бросались в глаза. Каждый мент, каждый мусор — это садист и извращенец. Каждый мусор — моральный урод. Каждый мусор — трус. Глеб Жеглов — это выдумка двух абрашек. В мусора идут те, кому хочется безнаказанно издеваться над людьми. В мусора идут самые тупые выродки, которые после армии не знают, куда деваться дальше. Те, кто хоть децл с мозгами, — становятся бандитами, а самые тупые, самые никчемные — му-сорами. Я их ненавижу. Посадить дерево, родить ребенка, убить мента… — у меня прилив красноречия, нет, даже не красноречия, а вдохновения! Мы на верхней палубе речного трамвайчика, деловито пыхтящего в сторону Воробьевых Гор. Когда я зашел за ней после работы и мы вышли на набережную рядом с и домом, меня посетила вдохновенная идея встретить закат на борту. Пароходик подошел тут же, и через две минуты мы уже дышали несвежим речным ветерком. Она пьет Айриш Крим, а я — виски. Денег у меня с собой осталось еще на одно виски и на один крим. Я уже знаю, какое бухло она уважает, уже знаю, что она (опять в десяточку!) отлично держит банку, ее не развозит с одной рюмки. Мне вообще кажется, что я знаю ее тысячу лет, Мне уже удавалось пару раз вытягивать из нее длинные монологи, и тогда она чуть приподнимала свое удивительное лицо, а я упивался звуками ее голоса. Такого голоса я не слышал никогда в жизни — как будто журчит лесной ручей, (Боже, какая убогая метафора! Но, епте, точная…) Я уже знаю ее любимых писателей и какую музыку она слушает, когда грустит и когда веселится, я знаю… С писателями, кстати, вышло забавно. Еще в первый вечер я выложил своего козырного туза (ну да, Ремарка:)), Ответом мне была теплая усмешка (совсем не злая, совсем мягкая) в глубине бездонных глаз и «…Ремарк, оно конешно, очень романтиш-на…» (Я чуть не ебнулся! Эта чикса раскусила меня, как орешек! — и впредь дал себе слово следить за речью. Эта чикса была не похожа ни на одну из встреченных мною прежде.

ОНА БЫЛА УМНА. Попросту, чикса с такой головой не вписывалась в мою стройную концепцию мироздания.) К легкой измене — я иногда осознавал, что она УМНЕЕ меня. Эрудиция, во всяком случае, у нее была явно шире моей. Это стало ясно после разговора о любимых писателях, который я завел (на свою беду) с улыбкой мудрой усталости на змеиных устах своих. Имя ее любимого писателя мне ни о чем не говорило.