Мы отстояли очередь и зашли в музей. В залах было полно народу, но меня это не злило. Может, публика здесь была такая — интеллигенты, хм:). А еще она держала двумя руками — мою, и мне не хотелось, чтобы она опять заволновалась, пусть ей будет спокойно со мной. Но для этого и мне надо сдерживать себя, надо быть осторожнее, чтобы… Я улыбнулся такому повороту мыслей. Да, интересная задачка — контролировать себя. Нет, други, не подумайте, что я дикий гопник, я имею прекрасное представление о хороших манерах. Но все равно, смешно — я задумался, кого мне еще не поздно из себя изобразить, ведь столько уже наговорил. Она как будто вытягивает из меня откровенность. И сразу мысль — почему я ей поверил? Не знаю… Просто сразу решил, что она — не простая чикса, глупое, трепливое создание. Хм… ничего я не решал, просто (когда же это произошло? — почти сразу, да!) понял это, такая вот появилась данность, одномоментно.

Меня стало двое. Мы сходили в музей (на античных барельефах я увидел знакомый орнамент: «Вот, смотри! Видишь, свастика — это же… это же вообще, самое древнее, что только есть!»), потом заложили круг и прошли по Арбату, потом…

…потом снова оказались в моем доме.

Утром мы вместе разъехались к своим кормушкам, вечером снова встретились, только она уже была с маленьким рюкзаком за спиной. Мы обнялись и так, не расцепляясь, поехали в парк рядом с моим домом. А когда стемнело, мы снова легли в одну постель. И мы по-прежнему не отпускали друг друга ни на секунду. И так, не расцепляясь, мы стали жить вместе.

Мои дни стали совершенно ненормальными, стали похожими на каких-то закрученных уродцев. Так: с утра, с момента выхода из дома, и до конца РАБоты (она начинала работать раньше, и выходил я обычно в одни щи) день тянулся пыточно медленно. Но при этом: выйдя из офиса, уже не мог вспомнить, что делал и говорил на протяжении дня, каждая минута которого тянулась так долго, что время, казалось, можно было потрогать.

Я не стал меньше пить (может, почти не стал) и вообще, если бы кто-то сказал мне, что я изменился, то я не поверил. Все оставалось прежним — бессмысленными маршрутами мы бродили по городу, который становился все более и более осенним, иногда начинал идти дождь, и мы прятались от него в тихих кабачках, каждый раз предпочитая почему-то подвальные заведения.

Потом ловили такси и ехали домой. Дома пили чай или глинтвейн или опять пиво, читали, сидя под одним пледом. Стопки книг вокруг кровати она расставила по полкам, посуду — мыла. На этом внешние изменения заканчивались. А, да! Еще я стал прибавлять в весе. Приступы тоски или бешенства больше не приходили. И каждую ночь мы любили друг друга, и каждый раз я боялся засыпать: казалось, что это скоро закончится, и было страшно потерять даже секунду.

Уже осень. Золотая осень. Почти 2 месяца я не притрагивался к этой книге.

Еще не открыв глаза, я понял, что сегодня будет по-настоящему счастливый день. И сразу переспросил сам себя — а вчера? Что, несчастливый был? Нет, но вчерашний день мы провели порознь, а сегодня суббота (хм… вот такая клиническая лень — вы заметили, если вы не дебил, а вы, я уверен, не из этих, что большая часть описываемых событий происходила в неРАБо-чие дни), и этот напоенный мягким постсентябрьским солнцем день будет только наш.

Открыл глаза и вздрогнул — в кровати я лежал один, ее не было. И хотя я, еще только просыпаясь (и сейчас тоже), слышал шум готовки на кухне и ее голос, что-то напевающий, страх все равно дерганул все мои мышцы. Я никак не могу с ним справиться, с этим бесящим меня страхом, с этой изменой, появляющейся каждый раз перед тем, как я открываю по утрам, глаза. Мне страшно, что ее рядом уже не будет. Рано или поздно все закончится, и она уйдет из моей жизни, по-другому не бывает, но… как же не хочется! Она появилась в комнате, улыбаясь до ушей, и бьющее из окна солнце померкло, то ли наоборот — стало еще ярче. Лучи падали на лицо, ее глаза сияли. С добрым утром, песка! — забавно, она почему-то придумала мне погоняло, в точности такое, как у моего брата. Да, родная кровь — не вода. Вставай, любимый. Испуг прошел, я проснулся. То есть проснулась голова, а тело пребывало в сладкой субботней истоме. Я полуприкрыл глаза.

— Кое-что у меня уже давно стоит, крошка! Может, лучше ты приляжешь?

— Дааа, — (какой же сладкий у нее голос!) — это ты про свою большую штуку?

— Очень большую, крошка. Иди ко мне, сладкая, есть кое-что повкуснее завтрака.

Но она не сдвинулась с места, продолжала стоять на пороге комнаты, чуть жмурясь от солнца. Круто изогнув талию, она прислонилась бедром к стене, а рукой потянула за пояс халата. Халат распахнулся, и ее грудь уставилась на меня. Я опустил взгляд ниже, к светлым волосам между ног и подумал, что стоит забить на принципы и попробовать ее щель на вкус.

Вся она походила сейчас на красивую дикую кошку, кажется, она даже мурлыкнула. Я отбросил одеяло, в два прыжка приблизился к ней и, сграбастав в охапку, протащил к кровати.

Я бросился на нее сверху, но она очень скоро перехватила инициативу и крепко взяв мои плечи, положила меня на спину, села сверху. Солнце светило сквозь ее волосы, и вся она казалась охваченной сиянием. Она всегда сияет, моя девочка.

Потом мы, не одеваясь, пошли на кухню, слопали приготовленный ею завтрак и завалились обратно в постель. Она положила голову мне на грудь и крепко прижалась ко мне всем своим длинным телом — я чувствовал ее всю: от ступней до волос, тяжелым шелком лежащих на моей руке. Одной рукой я прижимал ее задницу, другой медленно водил вдоль холмиков чуть выступающего позвоночника. Так мы, кажется, вздремнули пять минут.

Во всяком случае, когда я открыл глаза, квадрат света заметно переместился по стене.

— Правда, жалко провести этот день вхолостую, пойдем гулять…

— небо было по-осеннему густо-синим, деревья стояли в золотой и бронзовой ковке. Мы быстро оделись и вышли. Она закрыла дверь своим ключом и положила его в маленькую сумочку. Мой багаж состоял из пары купюр в кармане подаренной ею рубашки, и я обнимал ее двумя руками. Мы пошли на Москву-реку и, побродив недолго, под лучами солнца уселись на скамейку, сделанную из поваленного дерева. Я захотел курить и машинально полез в карман бомбера, но сигарет не было, забыл дома. Я мысленно выругался, зная (чувствуя?), что она обрадовалась, что я не буду дымить. Она плохо переносила дым, особенно когда мы гуляли по чистому воздуху, и всегда очень смешно радовалась, когда я не держал в руках сигарету. Иногда я специально сдерживал себя, мне нравилось смотреть, как она радуется — дитя-дитем и слушать ее голос — курииилочка моя!

Без всякой надежды я еще раз пошарил по карманам. В одном из них я нашел твердость сложенной бумаги и выудил… ну денек так денек!..сто грина. Я постоянно делаю нычки, но, обычно, вскрываю их на следующий же день, и так, как получилось сейчас, — сделать сюрприз самому себе — мне удавалось нечасто.

— Смотри! Че нашел!

— Ууухты? Ну ни фига себе, у тебя находочки!

— она обрадованно посмотрела на мена. Я знаю, ей нравилось, что я иногда имею лишние несколько сотен, но почему-то я был уверен, что если бы я работал вместе с ней, то никаких проблем не было. Да, деньги это здорово! (Кажется я забыл? Да, забыл совсем сказать. Она работала училкой в детдоме, получала три копейки за ненормированное общение с дефективными.) Последнее время мне везло на левый приработок, но просыпалась параллельно незнакомая мне доселе азартная жадность — хотелось, чтобы бабла всегда было много. Сто грина. Просто так, ниоткуда. Easy come? Easy go! Че б такое с ними сделать, чтоб ушли весело? Двести бутылок пива…