Возможно, Ли-Шери предпочитала не обращать внимания на эти обстоятельства просто потому, что ее душевная рана еще не зажила. Если подоплекой всеобщего интереса к глобальным проблемам (как бы ни преуменьшалась их важность в последней четверти двадцатого века) служило более тонкое и горячее стремление обрести самореализацию в любви – что ж, наверное, попытку выйти за пределы этого стремления и превратить его в нечто большее стоило считать вполне мужественной и благородной.

Возможно.

А в хвосте самолета Бернард Мики Рэнгл пошарил во внутреннем кармане пиджака и извлек оттуда… не детонатор… и не запал… пока что нет… Пачку печенья «Хостесс Твинкиз».

Какая досада, ваше высочество, что ваша маменька настояла на покупке билета первого класса. Какая жалость, что вы сидите рядом со своей пожилой дуэньей, мирно похрапывающей в кресле. Лучше бы вам было оказаться рядом с Бернардом Мики Рэнглом. Поскольку «Хостесс Твинкиз» всегда уложены в пачке по два – ведь они, подобно койотам, касаткам, гориллам и американским журавлям, выбирают себе пару один раз и на всю жизнь, – то вам обоим как раз досталось бы по печенюшке.

Самолет покружил над Гонолулу, точно указательный палец над клавиатурой, в ожидании приказа от центра управления, где и когда опуститься.

И лайнер сел… на «Л». На полосу «Л». «Л», как в слове «луна». «Л», как в слове «любовь».

Наблюдаемое нами явление можно считать непредвиденной посадкой на ВПП сердца. Этот полет неизбежно должен был закончиться где-нибудь возле луны.

Замигало предупреждение «Не курить!» (под луной, в мансарде, принцесса никогда не курила свой «Кэмел»). Вслед за ней зажглась надпись «Пристегните ремни!» (в любви ремни застегиваются и расстегиваются с восхитительной частотой). Хулиетта схватилась за свою корзинку, внутри которой уже почти ничего не напоминало о лягушке. Ли-Шери сжала колени, между которыми все было сухо, как и должно быть между ног у принцессы. Бернард Мики Рэнгл, значившийся в списке пассажиров под именем Т. Виктрола Файркрекера, но более известный миру как Дятел, вообще не стал ни за что хвататься, даже за свою кольчугу из черного пороха. Дятел был не так глуп, чтобы что-то хватать и держать. Дятел просто сидел и довольно улыбался. Он улыбался потому, что прилетел на Гавайи, избежав разоблачения. Он улыбался потому, что начинка «Хостесс Твинкиз» всегда заставляла его рот растянуться в улыбке. Он улыбался потому, что на дворе стояла последняя четверть двадцатого века и что-то важное уже начало происходить.

Возможно, я ошибался насчет «Ремингтона SL3». Я уже не уверен, что эта машинка мне подойдет. О, это великолепный инструмент – для хорошего письменного стола в хорошем офисе. Если вы хотите составить договор, письмо редактору, счет, подготовить рецензию на книгу, «Ремингтон SL3» расставит все точки над «i», прежде чем вы до них доберетесь, и я нисколько не сомневаюсь, что некоторые секретарши охотно предпочли бы эту машинку своим любовникам. Однако для писателя любая машинка – страшная штука, а уж «Ремингтон SL3» с его сменными печатающими головками, автоматическими полями, механизмом установки междустрочных интервалов, шкалой центровки текста, персонализированным контролем силы удара, кнопкой установки абзаца, вертикальным и горизонтальным отступом в пол-интервала, клавишей быстрого возврата, табуляторами, улучшенным отбивом умляута и проверкой орфографии – уф-ф, кто лицом к лицу общался с такой изощренной механикой в ночной тиши кабинета, тот познал страх и ужас.

Во-первых, она урчит, как загулявшая кошка, и ощутимо вибрирует на столе. Черт подери, она прямо-таки рвется в бой. Эй! Расслабься, детка. Я думаю. Не мешай.

Во-вторых, этот безумный цвет – ярко-синий. Не матово-черный – таинственный, глубокий, вбирающий в себя дневной свет и мысли автора, непринужденный и в то же время строгий цвет пишущих машинок прошлого, – а кричащий, холодный, наимоднейший синий, от которого даже при свечах кажется, что машинка буравит тебя придирчивым взглядом таможенного инспектора или другого важного умника. Машинка пялится на меня точно так же, как я на нее.

Ну хорошо, допустим, что восприятие мое обострилось под воздействием грибных спор, которые я по неосторожности вдохнул, вычищая холодильник, но все равно из-за этого страха перед пишущей машинкой я уже не раз подумывал о том, чтобы взяться за перо. О карандашах, разумеется, речи не идет: написанное ими слишком недолговечно. Чернильные ручки текут, шариковые просто безвкусны и вдобавок имеют обыкновение пропадать. Мне нравятся павлиньи перья, а больше того – перышки дятла, но первыми не так-то легко разжиться, а вторые дерут бумагу и замедляют работу.

Пожалуй, писателю необходимо какое-нибудь принципиально иное приспособление. Скажем, «Ремингтон» из бальсового дерева, склеенный из отдельных частей, как детская авиамоделька, хрупкий, изящный, послушный, всегда готовый взмыть ввысь, словно самолет, за штурвалом которого – пилот экстра-класса.

А еще лучше – пишущая машинка, вырезанная из цельного куска священного кипариса, испещренная пятнами природного пигмента, перепачканная соком ягод и грязью; клавиши ее – живые грибы, печатающая лента – длинный радужный язык ящерицы. Машинка-животное, безмолвная, пока ее не коснешься, а потом наполняющая страницу рычанием, писком и клекотом, воем, блеянием и фырчанием, ревом, щебетом и сухим треском из зарослей; машинка, печатающая поцелуи, выделяющая пот и сперму.

Или вот: машинка, собранная отставным капитаном торгового судна из крохотных морских ракушек и заключенная внутрь бутылки из-под рома, так что печатать на ней сможет только левша, причем исключительно мизинцем левой руки. Левая машинка для левой работы. (Полагаю, вы в курсе научного открытия, что бок о бок с нашей вселенной существует другая, ей параллельная. Эти вселенные, во многих аспектах полностью идентичные, различаются электрическими зарядами и магнитными свойствами: так называемая антивселенная, по сути дела, представляет собой зеркальное отражение нашей вселенной. Что касается аминокислот, часть из них по своей природе относится к левосторонним, тогда как другие, закрученные в противоположную сторону, – к правосторонним, но белки в живых организмах всегда только левосторонние. Правосторонние аминокислоты совершенно не усваиваются и могут быть опасны для жизни. Вы поступите крайне благоразумно, если не станете есть ничего из Зазеркалья. Что же до тех романов, которые претендуют на «отражение реальности»… думаю, умному читателю уже все понятно.

Как-то раз, ближе к концу Второй мировой войны, американский летчик прыгнул с парашютом из горящего самолета и высадился в глухой японской деревушке где-то на побережье Внутреннего моря. Жители деревушки, все как один благочестивые буддисты, весьма далекие от кипящих в мире страстей, а также от идей синтоизма, фашизма и индустриализма, приведших к накалу этих самых страстей, подобрали раненого летчика и стали за ним ухаживать. Несколько месяцев они укрывали его у себя в деревне, но потом он умер.

Считая священной всякую форму жизни, приверженцы буддизма так же глубоко почитают обряды, связанные со смертью. Крестьяне решили оказать уважение мертвому чужестранцу и похоронить его по всем правилам, но не знали иных погребальных ритуалов, кроме буддистских, которые, конечно, в данном случае не годились. Жители деревушки обложили мертвое тело льдом и начали искать сведения о христианских похоронных традициях. Действовали они очень осторожно, чтобы не вызывать подозрений у местных властей. Увы, набожным крестьянам не удалось ничего разузнать. В конце концов кто-то тайком передал в деревню японский перевод англоязычной книги, в которой, похоже, была вся необходимая информация. Называлась книга «Поминки по Финнегану».

Если вы представляете себе этих бедных японских крестьян, которые в далеком 1945 году честно пытались воспроизвести описание пьяных ирландских поминок, многократно утяжеленное словесными экспериментами Джеймса Джойса, вы легко увидите связь между писателем, его пишущей машинкой и реальностью, для воссоздания которой он вынужден превратиться в левшу, прекрасно зная, какие функции отведены левой руке у арабов и индусов.)