Принцесса убежала в ежевичник и поплакала. «Я пойду за ним на край света», – всхлипывала она.

Обязательно, милочка. Только у земли нет краев, это доказал еще Колумб.

Ежевика.

Ничто иное – ни грибы, ни мхи с лишайниками, ни зеленая тоска – не процветало в Пьюджет-Саунд так бурно и упрямо, как ежевика. Фермерам приходилось выкорчевывать ее корни с полей бульдозерами. Домовладельцы рубили ежевичные отростки лопатами, но коварные побеги пёрли снова и снова. Садовники отражали их атаки у парковых ворот с помощью огнеметов. Агрессивную массу не успевали укрощать даже в центре города. В дождливые месяцы ежевичные дебри разрастались так быстро и буйно, что собаки и маленькие дети исчезали в них бесследно. В разгар сезона даже взрослые не решались пойти по ягоды без вооруженной охраны. Побеги ежевики протискивались сквозь бетонные стены, пробивали себе дорогу в высший свет, обвивали ноги девственниц и пытались уцепиться за проплывающие облака. Агрессивность ежевики, ее быстрота, бесцеремонность и способность нахально продвигаться вверх олицетворяли для Макса и Тилли все, что им не нравилось в Америке, а особенно в ее западной части.

Бернард Мики Рэнгл рассматривал это явление с точки зрения «ням». За чаем, в беседе с королем Максом, он пропагандировал насаждение ежевики на каждой крыше Сиэтла. Побеги не потребуют ухода, утверждал Бернард, нужно будет лишь придавать им форму, следить, чтобы они пересекали город от улицы до улицы, с крыши до крыши и образовывали естественные навесы и галереи. Очень скоро люди смогут ходить по городу в самые жестокие зимние ливни, и на них не упадет ни одна капелька. Посетители магазинов, театров, полицейские на своих участках, даже последние бродяги будут чувствовать себя сухо и комфортно. Бледно-зеленый свет, пробивающийся сквозь купола из сплетенных ежевичных ветвей, вызовет к жизни новую школу живописи; через много веков искусствоведы станут говорить о «ежевичном свете» так же, как сейчас говорят о технике кьяроскуро. Заросли ежевики привлекут птиц; дятлов, конечно, вряд ли, но многих других – непременно. Птицы станут петь. Птица, чей желудок набит ягодной массой, – все равно что итальянец, которого переполняет страстное воодушевление. В кустарнике поселится мелкая живность. «Эй, гляди-ка, Билли, там наверху, над зубной поликлиникой, побежал барсук!» И плоды, не забывайте о плодах. Они послужат пищей для голодных, поддержкой для бедных. Предприимчивые пьяницы начнут изготовлять ягодный спирт. Сиэтл станет мировой столицей производства ежевичного бренди. Туристы ежегодно будут тратить миллионы долларов на сиэтлские пирожки с ежевикой, традиционные утренние тосты будут подаваться только с сиэтлским ежевичным джемом. Шеф-повара французских ресторанов станут подавать утку в лиловом соусе, и их вечно шмыгающие носы наполнит душистый аромат gateau mure de ronce.[64] Проституток начнут любовно называть «ежевичными тарталетками». Владельцы грузового транспорта организуют массовые выезды по сбору ягод. А в конце лета, когда ежевика растет особенно пышно и быстро – быстрее, чем улавливает человеческий глаз, – энергию ее бешеного роста можно будет использовать в мощных генераторах, которые снабдят электричеством весь город. Растительная утопия – вот что это будет. Сиэтл, Ежевичный Город, заключенный в живую оболочку, самодостаточный, цветущий и развивающийся под зеленой крышей – с бутонами в волосах, с ягодным соком на подбородке, с великим ягодным будущим. Только представьте, как надежно он будет защищен. Какой вражеский десант осмелится высадиться в колючих джунглях?

Сердце короля гремело и лязгало, как цепи призрака в фильме «ужасов». Сотрясаясь, словно в ознобе, Макс перевел разговор на баскетбол.

– Ох-ох, макаронный бог! – едва слышно простонала Тилли.

Даже если бы чернила остались в чернильнице, даже если бы ковер не утратил своей целомудренной чистоты, едва ли Бернарда пригласили бы во дворец во второй раз. Теперь же, после убийства чихуахуа и ареста, о котором раззвонили все газеты и радиостанции, Ли-Шери уже не могла рассчитывать на сочувствие со стороны родителей, не говоря уже о какой-то помощи. Принцесса рыдала на твердокаменной груди Хулиетты, а когда слезный пруд иссяк и в округе не осталось лягушек, у которых можно было спросить совета, Ли-Шери оделась, накрасилась и села на автобус, идущий в город. Она решила встретиться с адвокатом Бернарда. Своим гербом, символом, эмблемой, примером для подражания она выбрала ежевику. Другими словами, принцесса была намерена идти до самого конца и, подобно корням ежевики, прорыть путь к своему возлюбленному.

Пригородный автобус высадил ее на Первой авеню. Улица была такой же старой, как город, но значительно моложе процветавшей здесь торговли безвкусным барахлом, с которой у многих жителей Сиэтла ассоциировалось само название улицы. Дождь моросил не переставая. Отражения неоновых фонарей на мокром бетоне придавали Первой авеню вид подводного кладбища попугаев. Чем дальше на юг двигалась Ли-Шери, тем нахальнее становилось поведение улицы. Пистолеты и саксофоны с разинутыми ртами пялились на нее из окон ломбардов. Книжные лавки «для взрослых» и порнокинотеатры обещали увлекательные зрелища. Зефиры выхлопных газов доносили до ноздрей принцессы запах черствых хот-догов и промокших шерстяных курток. Если бы она пропускала хотя бы по одному бокалу пива в каждом баре, мимо которого проходила, то изрядно набралась бы уже через несколько кварталов, но пусть даже пенно-нейтральное пиво и было идеальным напитком последней четверти двадцатого века, Ли-Шери его не пила, а если бы и пила, то не стала бы угощаться им в кабачках с названиями «Везет как утопленнику», «Разбитая челюсть» или «Веселись, морячок».

У витрины татуировочного салона Ли-Шери остановилась, чтобы посмотреть на изображения русалок, орлов с раскрытыми клювами и жуткие посвящения матери. Сквозь капли дождя, стекающие по стеклу, она снова увидела эту надпись: «Везет как утопленнику», только теперь она мигала на рекламной вывеске татуировщика. «Везет как утопленнику» – фраза, исполненная такого глубокого смысла, что мужчины навечно впечатывают ее себе под кожу. Принцесса представила, как бы эта надпись смотрелась на ее собственных вялых мускулах. Интересно, лишится ли она королевских привилегий, если нанесет татуировку под свой королевский эпидермис? Она знала, что людям с татуировками не суждено обрести вечный покой на ортодоксальных еврейских кладбищах. Там даже не разрешалось хоронить женщин с проколотыми ушами. Довольно странный запрет на увечья для нации, которая придумала обрезать кожу с пиписки.

Принцесса шла и шла. По дороге ей попадались сидевшие на корточках моряки, грязно ругавшиеся лесорубы, первый состав актеров «Продовольственной оперы», которые пытались заманить ее в трехдолларовые номера с больным светом лампочек и мертвыми обоями. Ей встретилось много пьяниц. Несмотря на разные стадии опьянения, все они терпеливо сносили дождь, как будто посол выпивох заключил мирный пакт с повелителями дождя – соглашение, которое позже стало известно как «Токайский договор». Пьянчужки-индусы вообще не реагировали на слякотную погоду, и принцесса вспомнила слова Бернарда о том, что европейцы поглядывают на время, а время поглядывает на индусов.

Ли-Шери была одета в желтый виниловый плащ и шапочку в тон. С рыжими волосами наряд смотрелся великолепно. Принцесса шагала вперед.

Первая авеню лежала на наклонной плоскости, круто забирая вверх к северу. Принцесса шла на юг, стало быть, двигалась под гору. Как дождевая вода. Как двадцатый век. Внизу, где Первую авеню пересекала Уэслер-Уэй, располагалась небольшая, мощенная булыжником площадь, за которой зорко приглядывали деревянные глаза тотемного столба. Здесь, на Пионер-сквер, настроение резко менялось. Когда-то Пионер-сквер была такой же грубой и замызганной, как Первая авеню, но потом ее захлестнула волна переделок и новой застройки. Теперь вместо чопорных патриархальных витрин по обеим сторонам улицы можно было видеть картинные галереи, модные магазины и ночные клубы, а на смену забегаловкам для деклассированных элементов пришли рестораны, в которых подавали заграничную минеральную воду и официанты-гомики маячили за каждой стойкой.