Когда-то Ли-Шери, как все молодые девушки, жила вместе с родителями. На втором этаже, в северном крыле дома, у нее была своя комната, где стояла нормальная кровать, мягкое кресло, письменный стол и комод с зеркалом, бельем и косметикой. Там был проигрыватель, предназначенный для воспроизведения любимого рок-н-ролла, и зеркало, которое воспроизводило приятный во всех отношениях образ самой принцессы. На окнах висели портьеры, пол устилали фамильные ковры, а развешанные на стенах постеры с видами Гавайских островов соседствовали с фотографиями Ральфа Надера.

В сравнении с «огромным внешним миром», по которому томилась душа принцессы, комната иногда казалась тесной и душной, но Ли-Шери по-своему ее любила и каждый вечер, после окончания занятий в колледже и очередной отсрочки заседания какого-то там комитета по каким-то там экологическим вопросам, охотно возвращалась домой.

Даже когда ее вытурили из болельщицкой группы поддержки в университете Дж. Вашингтона – унизительное переживание, из-за которого принцесса бросила колледж, – она продолжала сидеть в своей комнатке с упрямством наутилуса в раковине. В то время она жила вместе с Прекрасным Принцем.

Прекрасный Принц был жабой. Он обитал в террариуме, который стоял в изножье принцессиной кровати. И – да, да, любопытные вы мои, она его целовала. Один раз. Слегка. И – да, почувствовала себя полной идиоткой. Настоящие принцессы поневоле задаются такими вопросами, каких нам, простым смертным, не понять. Кроме того, обстоятельства, при которых в жизни Ли-Шери появилась жаба, весьма способствовали проявлению некоторой суеверности, да и вообще, скажите на милость, разве один-единственный легкий чмок в жабью макушку более нелеп, чем лобызание фотографии своего кумира – а кто из нас в жизни не целовал фотографий? Фото Ральфа Надера, к примеру, принцесса целовала довольно часто.

Пожалуй, здесь следует заметить, что фрейдистские исследователи, занятые анализом детских сказок, усматривали в поцелуях с жабами и лягушками не что иное, как символ «феллацио». В этом вопросе на уровне сознания принцесса Ли-Шери была абсолютно невинна, хотя и не так наивна, как королева Тилли, которая считала «феллацио» малоизвестной итальянской оперой и крайне досадовала, что нигде не может отыскать либретто.

Прекрасного Принца принцессе подарила старая Хулиетта – из всей челяди, которая вслед за Максом и Тилли отправилась в изгнание, в живых осталась она одна. В Париже, когда родилась Ли-Шери, верных слуг было четверо, но все, кроме Хулиетты, умерли вскоре после того, как королевское семейство переехало во дворец на берегу Пьюджет-Саунд. Наверное, причиной тому был сырой климат.

Правительство Соединенных Штатов также предоставило королевскому дому слугу по имени Чак. На него были возложены обязанности садовника, шофера и подсобного рабочего. Конечно же, он работал на ЦРУ. Годы прибавили к его природной лености старческую немощь, и Чак уже не мог тягаться с Буйной Северо-Западной Ежевикой, побеги которой все ближе подбирались к стенам дома. На машине Чак гонял, как сумасшедший. Король Макс и принцесса уже несколько лет отказывались с ним ездить. Чак по-прежнему возил королеву на приемы и чаепития, явно не обращая внимания на все ее «матки боски» и испуганные «ox-охи», доносившиеся с заднего сиденья.

Каждые две недели Чак садился играть в покер с Максом, и даже со своим телеграфным аппаратом в груди король регулярно, раз в две недели, его обыгрывал, складывая зарплату Чака к себе в карман. «Это все, на что он годится», – говорил Макс, и его крупное лошадиное лицо озаряла слабая улыбка: должно быть, короля радовала эта маленькая месть цэрэушникам.

Хулиетта, однако, в свои восемьдесят с хвостиком была очень энергична и прекрасно справлялась с работой. Непостижимым образом она избавляла огромный дом от пыли и паутины, одновременно ухитряясь обстирывать благородное семейство и шесть раз в день готовить еду – поскольку Макс и Тилли не отказывались от мяса, а Ли-Шери была вегетарианкой, каждая трапеза, по сути, разделялась на две.

Старая Хулиетта не говорила по-английски, а Ли-Шери, которую привезли в Америку совсем крошкой, не знала других языков, и все же не кто иной, как Хулиетта, рассказывала принцессе перед сном сказку – каждый день, пока Ли-Шери не исполнилось пятнадцать, причем всегда одну и ту же. Свою сказку Хулиетта повторяла так часто, что девочка стала понимать не только общий смысл, но и каждое слово этой истории, произнесенное на чужом языке. Именно Хулиетта почувствовала всю глубину депрессии, овладевшей принцессой после того, как у нее случился выкидыш – несчастье произошло прямо во время танца в перерыве университетского матча. (Ли-Шери высоко подпрыгнула, и тут вдруг хлынула кровь – красные струйки брызнули из-под коротенькой чирлидерской юбочки, будто соревнуясь в какой-то гемофилической гонке.) Именно Хулиетта поняла, что в тот осенний вечер ее молодая хозяйка потеряла больше, чем просто ребенка, и гораздо больше, чем отца этого ребенка (защитника из второго состава футбольной команды, который учился на юридическом факультете, возглавлял местное студенческое отделение Сьерра-Клуба[15] и со временем надеялся стать помощником Ральфа Надера), – он даже не поднялся со своей скамейки и словно бы не заметил, как испуганную и сгоравшую со стыда принцессу быстренько увели с площадки, и это воспоминание до сих пор терзало душу и сердце Ли-Шери, преследуя ее, словно отвратительный призрак в грязных башмаках.

Не кто иной, как старая Хулиетта, пришла к своей питомице после того печального события и в сложенных лодочкой руках принесла ей жабу. Честно скажем, явного восторга принцесса тогда не испытала. С другой стороны, она слыхала рассказы о тотемах древнего мира, и если жабье волшебство могло сработать, принцесса была не прочь его испробовать – и фиг с ними, с бородавками.

Увы, то было американское земноводное последней четверти двадцатого века – эпохи, когда желания уже не исполнялись вот так запросто, и дело кончилось тем, что Ли-Шери назвала жабу Прекрасным Принцем в честь того «сукина сына, который ни черта не умеет сделать как следует».

Сандвичи изобрел граф Сандвич, попкорн придумал граф Попкорн, а салатную заправку – маркиз де Уксус. Луна создала естественные циклы, цивилизация их похерила. Принцесса Ли-Шери охотно открыла бы их заново, если бы только знала как.

Она пользовалась резиновой штучкой, которая называлась «колпачком», и все равно забеременела. Такое часто случается. Принцесса впустила к себе волнистую металлическую гостью, известную под аббревиатурой ВМС, отчего заработала воспаление и боли внизу живота. Нередко бывает и такое. В полном отчаянии Ли-Шери пошла против природных инстинктов и начала принимать пилюли. Результатом стали физическое недомогание и эмоциональный дискомфорт. Подобная реакция встречается сплошь и рядом. Ли-Шери перепробовала всевозможные свечи и гели, кремы и спреи, шарики и пасты, то и се, пятое и десятое, но в итоге лишь убедилась, что ее романтической натуре (не забывайте, принцесса ведь выросла на европейских сказках – как минимум на одной из них) глубоко претят высокотехнологичные материалы, химические запахи и привкус напалма. Это беда многих романтических натур.

Постоянная война с репродуктивным процессом, борьба, в которой единственными союзниками Ли-Шери выступали роботы из фармацевтической промышленности – чуждые природе создания, чье содействие выглядело скорее предательством, чем помощью, – пластиковыми зубами разъедала саму идею любви. Не полная ли паранойя – подозревать, что все эти противозачаточные штучки-дрючки изобретены не для того, чтобы избавить женщину от множества биологических и социальных запретов, наложенных на ее пылкое от природы естество, а ради совсем иных целей? Не придуманы ли они по коварному замыслу ханжей от капитализма, чтобы механизировать секс, разбавить его тягучие соки, усмирить его неистовый огонь, держать в узде его сладкую непристойность, сделать его стерильно-чистым (как больничную койку, как лабораторный автоклав), подвести под единый стандарт, максимально обезопасить, исключить риск неукротимых страстей, противных логике обязательств и глубоких привязанностей (заменив эти опасности менее таинственным и более понятным риском инфекций, кровотечений и гормонального дисбаланса)? Может, они созданы, чтобы сделать из секса нехитрую, шаблонную, гигиеничную процедуру, столь безыскусную и небрежную, что он перестанет служить проявлением любви вообще, но превратится в обезличенную, почти механическую кроличью случку для удовлетворения сиюминутной потребности – потребности, никак не связанной с будоражащими ум загадками Жизни и Смерти? Может, весь процесс запрограммирован таким образом, чтобы эта случка ни в коем случае не мешала истинному предназначению человека в капиталистическом пуританском обществе – производству и потреблению материальных благ?