Супруга его величества, некогда первая красавица семи столиц мира, страдала избыточным весом и хронической сексуальной неудовлетворенностью. В Америке она посещала такое количество второразрядных мероприятий (светских ужинов, благотворительных показов мод, гала-того и гала-сего), что начала испускать газы – эдакие пары паштета из гусиной печенки, и реактивная сила этих миазмов продолжала толкать ее вперед, с одного раута на другой, точно колбасную оболочку, надутую композитором Вагнером.

Фрейлин у королевы не было, поэтому переодевание занимало у нее по два часа, а если учесть, что туалеты она меняла трижды в день, то на драпировку обводов корпуса, навешивание драгоценностей и макияж уходило почти все ее время. Она давно свыклась с тем, что муж и дочь существуют сами по себе: король – у телеящика, принцесса – наверху в мансарде. Сыновья королевы (она уже и не помнила, сколько их у нее) обретались в разных концах Европы, погрязнув в бесконечных финансовых операциях по большей части весьма сомнительного характера и стали для нее совершенно чужими. У нее было лишь одно близкое существо – чихуахуа, которую королева вечно тискала на руках.

Если бы короля спросили, чего он ожидает от последней четверти двадцатого века, он бы ответил: «Теперь, когда надежды на восстановление монархии уже нет, больше всего мне хочется, чтобы «Сиэтл маринерс»[4] выиграли национальный чемпионат, «Сиэтл соникс»[5] победили в НБА плей-офф, «Сиэтл сихоукс»[6] отправились на финал суперкубка и чтобы вместо всех этих дурацких комментаторов прямые репортажи вел сэр Кеннет Кларк[7]».

Тот же вопрос, адресованный королеве, вызвал бы такую реакцию: «Ох-ох, макаронный бог! – Это был ее любимый американизм. – Что есть ждать от сумасшедший люди? Я быть рада только то, что майн фатер и мамма миа жить на небесах и не страдать от этот гадкий фремена. Sacre bleu![8] Я исполнять сфой долг перед корона, дас ист фее». Английский язык королева изучала в семи столицах мира.

Каждый вечер королева Тилли преклоняла колени, напоминавшие огромные белые комки жевательной резинки, на истертый, но все еще роскошный персидский ковер возле своей баржеобразной кровати с высоким балдахином и молилась – о спасении короны, здоровье любимой чихуахуа, процветании оперного искусства – да, пожалуй, и все. Каждую ночь король Макс тайком пробирался на кухню и ложками поглощал сахар и соль, которые доктора исключили из его рациона.

«Дело вовсе не в пяти поколениях родственных браков, этот королевский род подтачивает нечто другое, – полагала принцесса Ли-Шери, которую писаки из светской хроники недавно охарактеризовали как «бывшую чирлидер,[9] помешанную социальную активистку, роковую красавицу, отгородившуюся от мира в тесной мансарде». – Это семейство страдает синдромом Последней Четверти Двадцатого Века».

Резиденцией для королевского дома в изгнании (между прочим, звались они не как-нибудь, а Фюрстенберг-Баркалона) служил просторный щитовой дом в три этажа на берегу Пьюджет-Саунд.[10] Возведен он был в 1911 году для состоятельного лесопромышленника из Сиэтла, который в противовес башенкам, куполам и бесчисленным слуховым оконцам, украшавшим псевдоготические особняки других богачей, приказал выстроить «простой американский дом без всяких там выкрутасов». Что хотел, то и получил – форменное стойло, сарай с остроконечной крышей. На десять акров вокруг дома расползлись густые заросли ежевики, и он стоял в глубине этих дебрей, бормоча и вздыхая под дождем, точно брошенный радиоприемник. Дворец Максу и Тилли предоставило ЦРУ.

На родине семейства Фюрстенберг-Баркалона теперь всем заправляла праворадикальная военная хунта при поддержке правительства Соединенных Штатов и, разумеется, Римской Католической церкви. Открыто сожалея о явном недостатке социальных свобод, предоставляемых народу хунтой, Америка, однако, не желала вторгаться во внутреннюю политику суверенного государства, да к тому же потенциального союзника в борьбе против тех левоуклонистских стран, в чьи внутренние дела США таки регулярно вмешивались. Штатам не давала покоя мысль, что верные Максу и Тилли роялисты могут подорвать политическую стабильность в регионе. Правительство США выплачивало королю Максу скромное содержание, дабы тот сидел тише воды ниже травы и не раздувал ненужных страстей. Каждый год на Рождество Папа Римский присылал королеве Тилли распятие, подсвечник или еще какую-нибудь безделушку, лично благословленную его святейшеством.

Как-то раз принцесса Ли-Шери попробовала применить папский подсвечник для самоудовлетворения в надежде, что в кульминационный момент ей явится либо Агнец Божий, либо Антихрист, но, по обыкновению, узрела лишь Ральфа Надера.[11]

Цэрэушники опять-таки ошибались, если воображали, что потрясенные их гостеприимством Макс и Тилли Фюрстенберг-Баркалона зальют слезами все свои батистовые платочки с монограммами. В первые десять лет ссылки монаршья чета ни разу не пожаловалась на ветхость жилья, опасаясь, что дом напичкан «жучками». С годами же супруги осмелели (свойственная детству храбрость неизменно возвращается к человеку в зрелом возрасте, как лосось в верховья реки) и выражали свое недовольство сколько душе угодно.

Король подходил к окну (в перерыве трансляции футбольного или бейсбольного матча) и с тревогой вглядывался в наползающие колючие джунгли. «Наверное, мне суждено стать первым монархом в истории, которого задушат ежевичные побеги», – бурчал Макс, и его тефлоновый клапан поддакивал, согласно ворча вместе с ним.

Королева прижимала к груди собачонку.

– Ты знаешь, кто жить здесь до нас? Медфедь Смоки.[12]

Ли-Шери уже поняла, что уговаривать родителей перебраться в другое место – бесполезная затея.

Макс, высокий мужчина с лошадиным лицом и гитлеровскими усиками, тряс головой так долго и сильно, что корона – носи он таковую – давно бы упала с его головы и укатилась в заросли ежевики. «Пересаживайся не пересаживайся, а карты все те же», – говаривал он.

«Переезд? – вопрошала королева Тилли. – У меня три чаепитий на этот неделя. Нет, я забыфать! У меня четыре чаепитий на этот неделя. Ох-ох, макаронный бог!»

Тилли и Макс, затаившиеся в своем фанерном дворце, напоминали удвоенное «р» в испанском песеннике – чтобы с ним совладать, требовалось определенное усилие.

Принцесса жила в мансарде.

Много лет чердак служил ей любимой детской – уютной комнатой, скрытой от посторонних глаз. Принцессе нравился низкий скошенный потолок и отсутствие обоев с фамильными гербами. Еще ребенком она любовалась видом на Пьюджет-Саунд из западного окна мансарды и на Каскадные горы[13] – из восточного. Среди гор особенно выделялась одна – массивная, с остроконечной вершиной, за которую цеплялись облака; в те дни, когда в воздухе не висел мутный туман или морось, она почти заслоняла собой восточное окошко. У горы было название, но Ли-Шери никак не могла его припомнить.

«Кажется, это какое-то индейское слово», – морщила она лоб. «Тонто?[14]» – высказала догадку ее мать.

Теперь окна были закрашены черной краской – за исключением тонкой полоски, сквозь которую принцесса иногда могла разглядеть кусочек луны.

Принцесса жила в мансарде и вниз не спускалась. Не то чтобы была не в состоянии – ей просто не хотелось. Она, конечно, вполне могла бы и окна раскрыть, и краску счистить, но также предпочитала этого не делать. Это была ее идея – забить окна досками и выкрасить их в черный цвет. Чердак освещала одинокая лампочка на сорок ватт – еще одна задумка Ли-Шери. Обставила мансарду принцесса, разумеется, тоже сама. Убранство состояло из единственной койки, ночного горшка и пачки сигарет «Кэмел».