Вдруг люди зашумели. Вытянутая в длину площадь пришла в движение. На другом конце ее Франческо узрел кавалькаду в полсотни всадников — это непременно папа со свитой! И пока кавалькада, вздыбив облако пыли, огибала фонтан, Франческо увидел, как из палаццо Памфили вышли донна Олимпия и Лоренцо Бернини и с ними еще кто-то. Когда Франческо пригляделся, у него тоскливо и обреченно сжалось сердце. Женщина, которой так естественно и привычно подал руку Лоренцо, будто речь шла о его супруге, судьбой и Богом определенной ему, так вот, женщина эта была княгиня!

Франческо ощутил неудержимое желание защитить, уберечь ее от этого человека. Ему захотелось броситься к ней, как люди бросаются, чтобы выхватить из-под копыт коня беспомощного ребенка, схватить за руку, утащить прочь от того, кто изуродовал ее жизнь, плугом по ней прошелся, разрушив все, что мог, в ее судьбе. Но когда на секунду-другую взгляды Франческо и княгини встретились, женщина потупила взор и прошла мимо Франческо, будто они не знакомы.

Жест ее вызвал почти физическую боль, ощущение саднящей раны, которую вдобавок припорошили солью. Сколько раз за эти недели он проклинал себя, сколько раз бичевал свое высокомерие и гордыню! Разве стоит теперь удивляться тому, что княгиня, столько для него сделавшая, не желает его больше видеть? «Прошу вас именем святой Терезы». Эта злобная и оскорбительная фраза перечеркнула все. Почему он тогда не сдержался, не промолчал? Вместо того чтобы радоваться, что эта женщина проявила к нему сострадание, даже называла своим другом, он пожелал, чтобы княгиня стала его личным достоянием. Какое право имел он на это? Что его так возмущало? То, что она позировала Бернини? Разве ее вина в том, что он, Франческо Борромини, не способен столь виртуозно обращаться с молотком и долотом, как его соперник? Ах, как же он корил себя, как ненавидел за все эти мелочные, злобные фразы, которыми силился заглушить, отравить, изничтожить свою любовь к ней! Он готов был снести любое унижение, любое оскорбление, пусть даже самое тяжелое, только бы не потерять ее. Ибо в том, что он ее любит, любит больше жизни, больше самого себя, Франческо не сомневался.

— Какая несправедливость! — воскликнул первый помощник Борромини и его племянник Бернардо Кастелли, выходя из мрака церкви, чтобы взглянуть на папскую процессию. — Спорить могу, что не пройдет и пяти минут, как кавальере разбогатеет еще на парочку-другую тысяч скудо.

— Вздор! — отрезал Франческо, замерев в почтительном поклоне перед Иннокентием, который как раз выбирался из носилок. — Бернини за эту работу получит три тысячи скудо, ровно столько, сколько получил я за проект фонтана. И ни одним скудо больше!

Вдруг на площади стало тихо, как в церкви. Все взоры были направлены на папу, который, заложив руки за спину, медленно, с непроницаемым лицом обходил фонтан. Конечно, эта груда мраморных фигур представала его взору уже не впервые — палаццо его семьи располагался как раз напротив, но лишь сегодня, нынешним утром ему предстояло дать окончательную оценку сооружению. Какова же она будет?

Наконец Иннокентий остановился и, повернувшись к Бернини, изрек своим скрипучим голосом достаточно громко, чтобы и Франческо смог разобрать:

— Очень красиво, очень красиво, кавальере. Однако мы явились сюда, чтобы обозреть действующий фонтан, но никак не безводный.

В папской свите стали озабоченно переглядываться. Да, а вода-то где? Где потоки, омывающие божества и морских животных? Бернини, только что со спесивым видом вышагивающий по площади, вдруг переменился в лице. Скривился так, будто съел лимон. Пробормотав что-то вроде «чуточку терпения», он беспомощно озирался по сторонам — явное признание собственного поражения.

Франческо отчаянно захотелось захлопать в ладоши. Воистину уж точнее не скажешь — безводный фонтан! Какой позор! Судя по всему, Бернини так и не удосужился отыскать решение по водопроводу. А между прочим, ничего сложного оно не представляло! Франческо только сегодня утром еще раз взглянул на схему, приводя в порядок раскиданные соседкой как попало бумаги.

Иннокентий с разочарованным видом отвернулся от фонтана, явно собираясь присоединиться к своей свите, а брат Лоренцо, Луиджи Бернини, что-то взволнованно обсуждал с донной Олимпией. Будто она чем-то могла помочь! Папская невестка, судя по всему, не хуже других понимала безвыходность положения, к тому же сегодня она выглядела бледнее обычного.

— Ничего, пусть это станет ему наукой, — сказал Бернардо.

— Хочется надеяться, — согласился с племянником Франческо. — А сейчас давай-ка пойдем, наша работа не должна страдать из-за какого-то шарлатана!

Круто повернувшись, Борромини направился в церковь, но когда он уже открывал дверь, до него вдруг донеслись шипение и плеск, будто на пьяцца Навона обрушились воды Всемирного потопа.

Франческо нехотя повернулся. Мощные струи воды извергались в мраморную чашу бассейна, переливаясь на солнце всеми цветами радуги. Каменные рыбы и дельфины словно ожили, весело поблескивая у подножия обелиска, сопровождаемые взорами богов воды. Бернини со счастливым лицом, отчаянно жестикулируя, призывал всех убедиться, что его детище жизнеспособно. Любому присутствующему на площади стало ясно, что уловка с отсутствием воды была частью комедии, специально разыгранной для усиления эффекта.

Невольно застонав, Франческо закрыл глаза. Кто же все-таки снабдил Бернини решением? Своим умом ему ни за что не дойти — его технических знаний не хватило бы даже для создания простенького колодца с журавлем. Когда Франческо снова открыл глаза, он увидел у края фонтана Луиджи, тот явно запускал механическое устройство подачи воды. И в этот момент Борромини осенило: ну конечно же, его соседка! Так вот почему она покраснела как рак, когда он стал ее отчитывать за непорядок на столе, и принялась лепетать какую-то несуразицу! Может, как раз в невесть как возникшем беспорядке на его рабочем столе и следовало искать ключ к отгадке нынешнего успеха Бернини?

«Хоть бы папа удалился и не увидел бы всего этого», — мелькнуло в голове у Франческо. Но нет! Иннокентий повернулся на шум воды, и его изборожденная оспинами физиономия воссияла.

— Кавальере, доставленная тобою радость подарила нам десяток лет жизни, — признался его святейшество, обращаясь к Бернини, когда беспорядочное бульканье превратилось в равномерный, умиротворяющий шум. — За это мы снимаем с тебя штраф в тридцать тысяч скудо, наложенный на тебя за аварию с колокольнями собора Святого Петра, и, кроме того, поручаем тебе изготовить памятник нам. — Безумно довольный, Иннокентий повернулся к невестке: — Донна Олимпия, возьмите тысячу серебряных монет из нашей личной шкатулки и раздайте всем здесь собравшимся — пусть они разделят с нами нашу радость.

Ответом было ликование толпы. Пока папа усаживался на свои носилки, Бернини раскланивался перед толпой, как тщеславный оперный певец после заливистой арии.

Франческо трясло от переживаемых чувств. Они возносят этого самовлюбленного дилетанта, обожествляют жалкого хвастуна и паяца, а он упивается восторгом от осознания успеха, которому настоящий художник нередко приносит в жертву целую жизнь. Вот она, справедливость мирская!.. Видя, как люди все громче аплодируют и кричат, будто ополоумев от радости, Борромини едва не корчился от точившей сердце черной зависти, и отчаяние его сменялось яростью.

Взгляд Франческо случайно упал на княгиню. И она, как все здесь, тоже хлопала в ладоши, и ее глаза светились счастьем. Желая завоевать сердце этой женщины, он мечтал подарить ей этот фонтан, но ему не дали его построить. Перестав хлопать в ладоши, княгиня протянула обе руки Бернини. Их рукопожатие было настолько интимным, улыбка, его сопровождавшая, настолько искренней, что Франческо показалось, как его задубелые руки каменотеса ощущают его, а это лишь усилило и без того невыносимую боль от осознания того, что не он, а его соперник удостоился такого счастья.

— Какого дьявола ты торчишь здесь да глазеешь? — накинулся он на своего помощника. — Отправляйся работать!