Кирилл пинком отшвырнул его.

– Я не за себя ударил, за партию. Тебе – и вам таким мы доверяли. Богданыч, пойдем спасать старого дурака, – сказал Кирилл, и они отправились к Лемму в гостиницу.

Кирилл открыл Лемму, кто такой был научный сотрудник опытной станции, с которым дружил Лемм. К удивлению Кирилла и Богданова, Лемм стал защищать не только себя, но и Юродивого. Тогда Кирилл показал ему несколько фотографических карточек: первую – Юродивый, он же полковник Подволоцкий, на параде среди офицеров и генералов; вторую – Подволоцкий с карательным отрядом расстреливает коммунистов в Сибири при Колчаке; третью – Подволоцкий в шутовском наряде Юродивого скачет на палочке по улице Широкого Буерака; четвертую – он же, Юродивый-Подволоцкий, только не в шутовском наряде, рядом с Леммом.

– Да что вы мне все это показываете?! – взорвался Лемм.

– Да, тебе надо в баньке вымыться, хорошенько. С теркой. – Кирилл обозлился и прочитал показания Юродивого-Подволоцкого: – «Я, Подволоцкий, показываю. Я часто бывал у Лемма. Во время своей длительной и упорной борьбы я немало встречался с большевиками. Есть три категории большевиков. Одна – неподкупная, упрямая и умная. Этих надо было бить, но их нельзя было не уважать. Вторая – читари, они все хотят победить цитатами. Эти невредные. И третья категория – размягченные, такие, которые падки на лесть, которые все время себя мнят корольками. К ним принадлежит Лемм. А так как он и сам кем-то обижен, то невольно еще больше помогал нам. Например, он сразу поверил, что пожар на четвертом участке возник от самовозгорания торфа-крошки, и стал защищать эту точку зрения. Нам это было на руку, ибо…» – Кирилл оборвал чтение и не успел опомниться, как Лемм выхватил браунинг и два раза выстрелил себе в грудь.

– Гниль! – с омерзением вырвалось у Кирилла, и он покинул номер гостиницы.

Через несколько минут ему позвонил Богданов:

– Лемм еще не умер. Просит тебя. Зайди.

– Не пойду. Он плюнул своим выстрелом в партию! – ответил Кирилл.

– Нет. Ты приезжай. Он хочет что-то тебе сказать.

«Что он мне еще может сказать? – подумал Кирилл. – А может…» – решил он и отправился в гостиницу.

Лемм лежал с закрытыми глазами. Его седые, с дымкой, вихрастые волосы повяли, и прилегли его всегда таращившиеся усы. По всему было видно – он отходил. И, когда к нему приблизился Кирилл, он долго всматривался в него, наконец еле внятно прошептал:

– Простите меня.

– Чего же прощать? Вот выздоровеете – поговорим. Доктора говорят, не опасно. Выздоравливайте, – сказал Кирилл и покинул гостиницу.

Страна с великим торжеством принимает новые заводы. Она уже приняла металлургические, тракторные, автомобильные, химические, нефтеперегонные, цементные, гвоздильные, кораблестроительные, патронные, дав каждому свое имя. И каждый новый завод, входящий в строй действующих, вызывает бурное ликование: о нем пишут в газетах, о нем кричат по радио на весь мир, его называют наследником пролетариата, им гордятся в школах, в деревенских хатах, на полях, в бригадах, ибо каждый знает, что и он строил этот завод, хотя, быть может, во время стройки находился в двух-трех тысячах километрах от строительной площадки. Но один отправлял туда хлеб, другой – нефть, третий – уголь, четвертый – строительные материалы, пятый послал сына, шестой – дочь. И не кончилось еще ликование по поводу пуска одного завода, как в строй вступал новый, – и страна с еще большим подъемом принимала этот новый завод, гордясь им, а печать уже извещала о том, что в ближайшие дни вступят в строй металлургический и тракторный в урочище «Чертов угол» или где-то в тайге, где-то за Уралом, где-то далеко на севере.

Кирилл Ждаркин недавно получил ряд статей из английской и французской прессы. Статьи перевел и прислал Арнольдов.

«Кирилл! – писал он. – Посылаю тебе статью о вашем металлургическом и тракторном. А помнишь, мы сидели с тобой на берегу моря в Венеции? Был солнечный и, кажется, праздничный день. На берегу кишели люди – купались, жарились на солнце. Нам с тобой надо было расставаться, и мы, помолчав некоторое время, вдруг подняли бокалы и враз, будто договорясь, произнесли: «Выпьем за нашу Венецию!»

Так вот, наши заводы уже приближают нас к «нашей Венеции». Еще – я перешел все-таки на другую работу. Пишу. Пишу большую картину. Не знаю, что из этого выйдет. Хотел было посмотреть на тебя. Если не зазнался, пригласи к себе на завод. Твой Арнольдов Иосиф».

Кирилл читал статьи, в которых писалось о том, как строятся металлургический и тракторный заводы в урочище «Чертов угол». При этом многое изображалось в обычном стиле заграничной прессы: писалось, что на строительстве ежедневно появляются бурые медведи, что бурые медведи и волки ходят прямо по котлованам, лазят на коксовые печи, что недавно они съели одного иностранного инженера, что люди на стройке все обросли бородами, ибо парикмахерских совсем нет, что в уборные записываются в очереди, – и, несмотря на всю эту болтовню, в статье все-таки сквозила зависть, вынужденная похвала большевикам: их сравнивали с американцами, с Колумбом, с передовыми дельцами мира, им завидовали и их боялись. О Кирилле Ждаркине и Богданове писали, что это такие самородки, которые в Европе сделали бы гораздо больше, но там, в стране социализма, их связывают по рукам и ногам безграмотные массы.

– Погодите, не то еще запоете, – прочитав статьи, сказал Кирилл и отослал их Богданову, сделав от себя приписку: «Почитай, подивись и давай скорее пускать заводы».

Заводы в урочище «Чертов угол» можно было уже вводить в строй действующих, но Богданов не торопился: он хотел обязательно проверить их налаженность, хотел обязательно спустить с конвейера штук десять гусеничных тракторов и иметь во дворе тысяч пять тонн чугуна. Поэтому он день и ночь вместе с Кириллом пропадал на заводах, – они ходили по цехам, проверяли, советовались с инженерами, беседовали с рабочими, устраняли аварии, неполадки. За эти дни Богданов совсем осунулся.

…А сегодня Кирилл Ждаркин ехал на другой праздник – в Широкий Буерак к Никите Гурьянову, бригадиру седьмой бригады колхоза «Бруски». Никита Гурьянов, после того как «хлебнул досыта беды» в Полдомасове, вернулся в Широкий Буерак, вступил в колхоз, а совсем недавно на съезде колхозников в Москве, неожиданно для всех, просидев три дня молча, на четвертый забрался в президиум и в перерыве сказал Сталину:

– Пшеницу даю сам-тридцать.

– Не хвалишься? – спросил Сталин.

– Руби потом мою башку на чурбаке.

– Рубить не будем, а посмеемся.

– Это сколько же сам-тридцать? – спросили Никиту журналисты.

– А он знает. Он – голова наша, – Никита показал на Сталина и отошел в задние ряды зала, досадуя на то, что обещание его услышали и другие – посторонние, по его мнению, люди, журналисты. И когда снова к нему подлетели журналисты, фоторепортеры, он мрачно отвернулся:

– Идите к псовой матери.

Но его уже несколько раз сняли, и на следующий день в печати появились его слова о том, что он дает пшеницу «сам-тридцать», и портрет – вылитый Никита Гурьянов. Портрет ему понравился.

– Выхожу, стало быть, в герои, – сказал он, – да как бы горб не набили.

Вскоре об обещании Никиты узнали в крае, в районе, и все всполошились, сочтя Никиту Гурьянова за какого-то чудака, наболтавшего Сталину великую ересь, за которую теперь надо отвечать и краю и району. Край всполошился еще и потому, что в районе, где работал Никита, «извечно средний урожай пшеницы – шесть центнеров с га». А Никита пообещал тридцать пять. Многие смеялись, рассказывая про Никиту тут же придуманный анекдот, а Никита сердито бурчал:

– Дам. Да что вы – вот осенью проверите. Не из своего же кармана я буду добавлять. Усдоблю землю и дам, – и это слово «усдоблю» было непонятно горожанам, журналистам.