– Если бы с таким голосом на сцену, все зрители падали бы в обморок. И на афише реклама – со слабыми нервами не ходить! И повалили бы все.

Богданова и Кирилла поместили в двух смежных комнатах, соединенных одной дверью, а Феню – в другой половине домика, с отдельным ходом.

Богданов зашел к Кириллу; долго сидел молча, затем сказал:

– А знаешь, кто такая Юлай?

– Да ведь ты говорил – там, далеко, палкой не докинешь.

Богданов снова помолчал.

– Феня, – наконец, проговорил он.

– Да ну! – пораженный неожиданностью, вскрикнул Кирилл и, растерянно посмотрев на Богданова, подумал: «Тут мы можем с ним и того… поссориться, пожалуй. Не лучше ли мне удалиться?… Вот еще… Ведь у нас же общее дело…» – но сказал другое, весьма неопределенное: – Вон оно что.

– Что «вон оно что»?

Кирилл пожал плечами и вынужден был сказать, что только пришло ему в голову:

– Подмечал я.

– Что ты подмечал? – сердито спросил Богданов. «Вот, черт, начинается. Пристал. В самом деле, что я подмечал?» – подумал Кирилл, но отступать было уже нельзя.

– Так, иной раз подмечал я, – сказал он и присел на стул, как школьник, не знающий урока.

– Ничего ты не подмечал, – еще сердитей буркнул Богданов.

Но через несколько секунд, очевидно не в силах сдержать себя, снова заговорил:

– Она удивительный человек. Цельный. Творчески насыщенный. Вот когда мы говорим о новом человеке, так вот он новый человек: Феня. – И Богданов, увлекшись, очень долго рассказывал о Фене, о том, что она и есть передовая и новая девушка страны, девушка, не зараженная предрассудками.

Кирилл его слушал и думал о своем, все о том же: как бы они не поссорились. И, чтоб покончить разговор, вставил:

– А ты ей скажи об этом. Мне кажется…

– Ничего тебе не кажется, – опять сердито оборвал его Богданов. – «Скажи ей». Я не студент, милый мой. «Скажи». Это когда-то легко было все это «скажи». А теперь…

Кирилл понимал: Богданову очень трудно высказать свои чувства Фене. И, не зная, что посоветовать ему, в шутку проговорил:

– А голодовка тут помогает?

– Черствый ты человек… – Богданов рассердился и ушел к себе в комнату.

А это произошло через несколько дней, в осеннюю ночь, когда пламенеющий клен тихо сыпал листья на обгорелую землю.

Феня была в комнате Богданова, громко, оживленно о чем-то говорила, часто смеялась – раскатисто, задорно и звонко. Кирилл сидел у себя и, не зная, с кем поделиться своими думами, решил, по примеру Богданова, вести дневник.

Он писал:

«Мы, большевики, – люди решительные и упорные. Верим в себя, в свои силы… и многое делаем. Ни один класс не смог так… (он все это зачеркнул и начал проще). Все эти ночи гуляли с Феней и Богдановым по горам. Днем работали – обследовали рудники, были на разведках, переставили людей, двинули дело, а ночи – гуляем. Все мы в горах будто помолодели, то есть я и особенно Богданов. Феня то и дело, словно горная коза, скачет через костер, и мы скачем за ней. Верно, Богданов иногда отходит в сторонку, чтобы украдкой передохнуть: он задыхается от такого скока. И не ему бы и бегать по горам. А вот бегает, откалывает такие коленца. Недавно, только вчера, Феня забралась на самую высокую сосну и крикнула: «Богданыч, давайте играть. Я белка, а вы? Ну, вы медведь. Догоняйте меня». И пошло. Богданов, отдуваясь, полез на сосну. А я стоял внизу и дрожал – вот свалится Богданов, и пропадет наш начальник. Феня, правильно, удивительный человек. С ней даже не скучно молчать. Но с ней можно и говорить о любых вещах. Странный человек. Она то делается какой-то маленькой-маленькой, наивной девчушкой, то вдруг заговорит о таких вопросах, что даже Богданов становится в тупик. Он почему-то все время говорит возвышенно, со смешком. Сыплет Фене похвалы, сравнивая ее улыбку с лучами солнца.

Вчера мне Богданов сказал:

– Я около Фени облагораживаюсь. Она мне дает зарядку, – и все шутит, а я вижу, ему не до шуток, и я, нарочно грубо, сказал ему на его «я около нее облагораживаюсь»:

– И поспать, чай, поди-ка, с ней охота?

Богданов обругал меня дураком и целый день не разговаривал.

Да, так-то вот завязалось дельце.

О Стешке я много думаю, когда около меня нет Фени. Мне ее жаль. Нет, не ее, а того чувства, которое пропало во мне. Странно, когда у людей появляется трещина в любви, они начинают друг друга поносить, оскорблять и, очевидно, думают этим замазать трещину. Какие глупые люди: желая вернуть друг друга, они похабно оскорбляют один другого.

Вчера вечером Богданов, очевидно желая испытать меня, Феню и себя, покинул нас в горах и ушел на рудник. Мы с Феней разожгли костер и присели около него… И разговор у нас не вязался. С чего мы ни начинали, быстро обрывали, быстро договаривались, не могли вызвать спора.

– Вот, Кирилл, видишь, нужно третье лицо, чтоб было весело, – сказала она, первая догадавшись, почему у нас не вяжется разговор, а я подумал: «Значит, она любит Богданова. И чего я, дурак, тянусь за ней? Мне бы надо отправиться в рудники, а их оставить вдвоем».

Признаться, я был рад за Богданова и досадовал на себя… и долго, молча смотрел от костра во тьму. Ночь удивительная в горах при костре. Тут костер – пылают сосновые сучья, трещат, извиваются, а там, дальше от костра – тьма кутает все, превращая обычные сосны в какие-то причудливые фигуры. Я смотрел от костра во тьму и думал:

«Хорошо. Пусть они любят друг друга», – но, сказав это, я вдруг почувствовал, что мне больно, что я сам люблю Феню, и я хотел было сказать Фене об этом. Но она запела песенку, ту самую песенку, которую пел вчера Богданов. Песню эту он вывез из Абхазии. Она была без слов, а содержание ее, оказывается, такое: один знаменитый абхазский охотник, гоняясь за козой, попал на такую скалу, где он не только не мог повернуться, но не мог и двигаться вперед, ибо впереди была пропасть, и вот он запел песню. Он пел до тех пор, пока не свалился в пропасть. Феня затянула эту песенку.

«Она поет его песенку, значит думает о нем», – решил я но она в это время засмеялась:

– Как ее поет Богданов? – и, крепко зажмурив глаза, закинув голову назад, широко разинув рот, она очень точно передразнила Богданова.

А сейчас она сидит в комнате Богданова, и они оживленно разговаривают, смеются. Значит – есть общий язык. Обходятся и без меня. И мне, я не могу сказать, что мне легко…»

– Кирилл. Скоро ты там? – позвала Феня и, влетев в комнату, увидев, что глаза у него почему-то впервые блеснули обидой, чуть попятилась, спросила: – Что ты пишешь?

– Письмо в крайком.

– Может, тебе помочь?

– Да нет, зачем же, – Кирилл смутился. – Я уже заканчиваю, – и собрал исписанные листы бумаги.

– Ну вот что. Я сейчас пойду к себе, а вы через полчасика заходите за мной, и двинемся опять в горы. На другое место – выше. Ночь сегодня хорошая – не темная и не светлая, а самая «подходявая». Слыхал? Кирилл? – И она быстро вышла.

«Ой! Огонь девка», – мелькнуло у Кирилла.

В комнату вошел Богданов и присел на диван.

– Слушай, Ждаркин, – впервые так назвал он Кирилла. – Я сегодня… Понимаешь ли?… Ну, хочу… сегодня… ей все сказать, – вдруг выпалил он и опять сердито посмотрел на Кирилла. – Ну, как тебе сказать… хочу… ну, предложить.

– Наверняка отказ. – И Кирилл тут же спохватился: – То есть я хочу сказать, так же нельзя. Нельзя к Фене подходить с пряником в кармане. Ты лучше как-нибудь по-другому. А предложение – это не подойдет. Это даже может ее оскорбить. Сватовство какое-то. Я уверен, что она тебя любит, но она же, ты же сам знаешь, не так смотрит на все это. – И, не зная, что говорить дальше, Кирилл стал путаться.

– Ты даешь советы, как будто я иду покупать лошадь.

– Тогда чего же ты ко мне лезешь? Валяй сам.