– Экая. дородная ты! А-а! – говорил он. – Да тебя на сто двадцать лет хватит. Пра.

– Никит, – сказала ему однажды Анчурка, – а помнишь, в коммуне на «Брусках» куры от чумы падали, а ты головы им топором рубил и кричал: «Кирилл Сенафонтыч, гляди, радости твоей башку рублю!» Мне тогда со зла-то хотелось тебе башку отрубить.

– Глупой был, – ответил Никита. – Глупой и обозленный… А нынче… Скоро жать будем. Слышишь, эй! – Никита нагнулся над сыном и потрепал его за нежный, мягкий, золотистый вихор.

Сынишка учился ходить. Он вцепился руками в нижнюю перекладину табуретки, напрягся и хотел было перехватиться рукой, но тут же упал.

– Ну! Ну! Валяй сызнова. Валяй! Не бойся! Сахарницу свою не жалей, – и, расставив руки, Никита закружился около сына. – Мать, гляди. Гляди, в люди пошел.

Сын снова ухватился рукой за перекладину табуретки, снова потянулся и вдруг встал. Встал и засмеялся, глядя на отца.

– Мать, – зашептал Никита, – теперь примечай дальше. Ну, Микитка, валяй теперь ко мне. Ну, раз – другой. Шагай! – Он опустился на корточки и протянул руки к сыну.

Сын оторвался от табуретки, закачался, затем двинул одну ногу и мелко-мелко, еле держась, покачиваясь, побежал вперед и упал на руки отца.

– Во! В люди поскакал! – выкрикнул Никита.

Домашняя работница – тихая Аграфена – все время возилась в комнатах, как мышь в стогу сена. Комнат было много, а она привыкла к чулану, к «передней» и «задней» избе, в которой вместе с ребятишками находились и телята, и ягнята, а иногда, в студеные дни, и корова. Она привыкла к простой крестьянской избе, где дубовая широкая скамейка извечно стояла на одном месте, на одном месте стоял искарябанный стол, и всегда в том же переднем углу висела икона, позади которой пауки вили свои причудливые перекидные мосты, и на мух в этой избе никто никогда не гневался. Она привыкла к простой крестьянской избе, и квартира в шесть комнат была не по ней: слишком велика и разнообразна, и Аграфена все время путалась в дверях. Вот почему она, как ни старалась, никак не могла прибрать комнаты. Она прибирала только то, что валялось под ногами, на что «Аннушка может споткнуться и разбить себе нос». Поэтому в комнатах постепенно заводился и окончательно осел «домашний хаос», как называл это Кирилл, и появился особый, будто от перекислой квашни, запах.

– Это Аграфена принесла с собой, – как-то раз, смеясь, сказал Кирилл и махнул рукой и на «домашний хаос» и на этот кислый запах, ибо дома почти не жил и еще знал, что с Аграфеной все равно ничего не поделаешь, если сам не возьмешься за уборку квартиры. Самому ему было не до того, а пригласить женщину со стороны он просто не решался, боясь, что чужая женщина может вынести «семейный сор» на волю, может подглядеть, как иногда Кирилл по целым ночам расхаживает у себя в кабинете из угла в угол, из угла в угол. А главное, он не хотел, чтоб чья-то чужая рука прибирала комнаты, чтоб чья-то чужая рука нарушила застывший покой. Он если ночевал дома, то каждое утро обходил комнаты, как обходит часовой порученное ему имущество. Одно прибавилось в комнатах – это фотографии. Кирилл случайно наткнулся на них в письменном столе и развесил их повсюду – на стенах, на дверях. Вот Стеша стоит над обрывом. Позади нее – глубокая даль. Ветер треплет ей волосы, а она борется с ветром, придерживает волосы рукой и смеется – заразительно, радостно. Вот Стеша в кругу ребятишек. Она сидит на свалившейся сосне, а ребятишки облепили ее, как воробьи… И глаза у Стеши большие, точно она видит перед собой луговинную долину, всю усыпанную детьми… и она хочет подняться, кликнуть их всех к себе. Вот Стеша в теннисном костюме. Она кого-то зовет.

Снимков было много, и Кирилл, обходя комнаты, рассматривая их, мысленно беседовал со Стешей.

Но сегодня ему было особенно не по себе. Может быть, потому, что на заводе кончились прорывы, все вошло в нормальную колею и пропала та строительная горячка, которая заставляет забывать о своих личных душевных волнениях. А может быть, и потому, что Аннушка тоже покинула Кирилла: она увлеклась пионерским отрядом и почти совсем не бывала дома.

Кирилл сидел у себя в кабинете и читал газеты.

Страна ставила рекорды.

Бригадир Полагутин из Поволжья вспахал на своем гусеничном тракторе тысячу семьсот один гектар. Бригадир с Украины – Коренный Омелько – дал урожай пшеницы триста двадцать пудов с гектара. Машинисты из Татарской республики смолотили на машине сто десять тысяч пудов. Мария Демченко сняла урожай свеклы пятьсот пять центнеров с гектара. И страна гордилась ими.

А вот Бадагян Забалла – бригадир из Армении, страны гор и синего неба.

– Армения, – говорит она, – была страной сирот. Я тоже осталась сиротой, но советская власть заменила мне отца, колхоз стал моим домом.

А вот Никита Гурьянов. Ого! Никита всех обогнал: он дал урожай триста сорок три пуда с гектара, и о нем закричали в печати.

А вот и Степанида Степановна Огнева… Кирилл отодвинул от себя газеты, боясь читать дальше, предчувствуя, что дальше будет брошено ему крупное обвинение, но руки невольно придвинули газету ближе, и глаза впились в строчки. Что ж, хорошо! Стеша со своей женской бригадой выпахала на каждый трактор тысячу триста семнадцать гектаров. Здорово! Ловко! Но вот что-то ей пишет колхозник из Армении – Мирзоян.

«Здравствуй. Я с волнением прочитал сообщение о твоих успехах. Я тоже работаю по механизации сельского хозяйства и радуюсь твоим успехам. Ведь вспахать в среднем на трактор тысячу триста семнадцать гектаров – это поразительно. Да ведь у тебя руки-то не мужские, а женские, да женщины-то, наверное, все девушки. Скажи, пожалуйста, у самой у тебя руки не болят? Когда я перевел твое достижение на армянский язык, то колхозники не поверили, говорили, это – ками, то есть ветер, обман, значит. А одна старушка категорически заявила: «Хотя она на карточке и хорошенькая, но в душе у нее злой дух, яман». Я очень прошу тебя – напиши и напечатай в газете, что ты имеешь сердце, а не яман. Напиши, прошу тебя, Стефанидочка… Хотя мне тут сказали, тебя по-русски надо звать так – Стешенька. Ну, Стешенька…»

И Стеша ответила:

«Я такой же человек, как и все. Работать, трудиться, как я – и даже лучше, – могут все. И сердце мое такое же, как и у всех женщин, девушек, – полное любви к нашей родине, партии, комсомолу. У меня есть дочка, сын. Мы его зовем Кирилл малый. – Когда Стеша писала эту строку, она знала, что Кирилл непременно прочтет ее и она, эта строка, скажет ему многое. – Как видите, я семьянинка. Но только теперь, когда стала работать на тракторе, я узнала, что жизнь красивая и жить хорошо. – Тут Стеша снова подумала: «Кирилл обидится. Ну и пусть». – Во многих письмах мне пишут, что будто бы я обладаю какой-то особой силой и этим отличаюсь от других женщин. Это неверно. Страна у нас такая, и она делает нас хорошими. Только мы, женщины, иногда забываем, что сила наша в труде. Трудись, работай – и тебя будут уважать. У нас на селе есть семья Дмитрия Спирина. Он никогда свою жену не звал Еленой, а звал так: «Эй ты! Водяная шишига». А теперь называет ее Елей. Почему? Потому что Елена работает в бригаде у нас кашеваром».

Кирилл прочитал письмо и сунул газету в стол:

«Ушла, – решил он. – Окончательно ушла», – и опять вынул газету из стола. «Все-таки она называет сына Кириллом малым, – подумал он. – Значит, и меня не забыла». Это его порадовало, но следующие строчки снова ударили его, как хлыстом: «Только теперь, когда стала работать на тракторе, я узнала, что жизнь красивая и жить хорошо». – Ну, что ж, – сказал он, будто обращаясь к Стеше, – каждому своя дорога. Да и не любила ты меня… никогда, – это он наврал сам себе, но ему больше нечем было утешить себя. «Феню разве позвать? Придет ведь», – подумал он, но и об этом забыл, натолкнувшись в газете на сообщение о том, что Павел Якунин, Никита Белов и Иван Сидоров в ближайшие дни на самолете конструкции советского изобретателя отправляются в беспосадочный перелет. Путь полета: Москва – Ростов – Тифлис – Тегеран – Памир – Дальний Восток – Арктика – Архангельск – Москва.