«Может, сказать им сразу? – подумал он и тут же перерешил. – Нет. Пусть учатся. Пусть друзья учатся на своей неосмотрительности… и крепче бьют врага. – Он еще раз посмотрел в зал. В углу стоял Лемм и что-то шептал коммунистам. – Жужжит, шут гороховый». Кирилл позвонил в колокольчик, хотя этого вовсе и не требовалось: в зале стояла тишина. Затем нагнулся над столом, долго копался в папке с бумагами, и все следили за его длинными, узловатыми, крепкими пальцами.

– Я думаю, – наконец, заговорил он, – мы первое слово дадим нашему старому другу, товарищу Лемму.

Богданов встрепенулся, удивленно посмотрел на Кирилла, а Лемм быстро взбежал на трибуну.

– Всем товарищам известно, что я назначен председателем тройки по выяснению причин пожара на четвертом участке и главным образом причин гибели поезда с торфушками. Для нас, старых большевиков, самое дорогое – это человек. – Лемм долго говорил о людях, о бдительности, о том, что классовый враг скрывается иногда в таких людях, о которых и подумать нельзя; что многие коммунисты, в том числе и Кирилл Ждаркин, слишком рано лезут в вожди, слишком увлекаются славой. – Протопопы. Все протопопы. А учиться не хотят или не могут, то есть не способны! – Затем он решительно заявил, что пожар на четвертом участке возник от самовозгорания торфяной крошки. – А в этом виноваты, конечно, и Богданов и Кирилл Ждаркин. Разве можно было применять такой способ в широком масштабе, не проверив его?

Зал загудел.

В Кирилле все закипело. Карандаш, который он вертел в руке, треснул. Но Кирилл улыбнулся и в знак согласия кивнул головой:

– Конечно, мы еще молодые коммунисты. И вы, товарищ Лемм, хорошо делаете, что учите нас. Нас надо учить, ясно-понятно и без никаких, – намеренно исковеркал он фразу.

– Учить?! – голос у Лемма сорвался. – Учить? А на чем учить? Без конца учиться будете? Торговать не умеете – учитесь. Завод строить не умеете – учитесь. Торф горит – учитесь. Ты вот скажи-ка нам прямо, отчего торф загорелся? От крошки? Тоже учились? Учитесь на государственной спине! А она трещит, спина государственная трещит. – И, помахав маленьким кулачком в воздухе, Лемм выкрикнул: – Вот чем вас надо учить!

Кирилл опустил голову. Кулачок Лемма – маленький, сморщенный – показался ему смешным, но из зала поднялся приглушенный гул, и глаза у людей блеснули ненавистью.

– Возможно, – улучив момент, проговорил Кирилл, – возможно, пожар возник от самовозгорания торфа-крошки. Возможно… многих из нас через несколько дней надо будет хорошенько в партийной баньке протереть с теркой… не протереть, а продрать. – И Кирилл оборвал, ибо почувствовал, как в нем все закипело. И он хорошо сделал, что не дал выхода своему гневу: в это время на стул вскочил Бах и тявкающим голосом начал кидать в зал:

– Доколе?!. Доколе будем болтать?! Мы, журналисты, мы давно вскрыли причины пожара на торфе. Мы знаем…

Он что-то кричал, поблескивая лысиной, но голоса его не было слышно, ибо в зале поднялся невообразимый галдеж, такой, какой бывает при давке: все повскакали в мест, все кричали, потрясая руками. А к Кириллу подбежал Богданов и забубнил:

– Что ты? Хочешь, чтоб бунт начался на строительстве?

Кирилл обнял Богданова, нагнулся над ним и вполголоса проговорил:

– Милый Богданыч, ты же меня учил: прямота в политике свойственна только дуракам, – и вдруг, резко выпрямившись, глядя на Лемма и ораторствующего Баха, сказал: – Ослами нас хотят сделать. А знаешь, есть поговорка…

Люди в зале неожиданно смолкли, думая, что Кирилл уже держит речь, и Кирилл поневоле принужден был продолжать:

– Знаете, есть такая добрая русская поговорка: «Если ты добровольно соглашаешься быть сивым мерином, то тебя непременно сделают ослом».

– Такой поговорки нет. Это ты выдумал, – ковырнул Лемм.

– И то хорошо. А мы… А ну-ка, позовите из моего кабинета женщину…

Зинка вошла в зал – так же, как и в кабинет, держа руки на груди. Она смотрела только в одну сторону, на Кирилла Ждаркина, и он смотрел на нее.

– А ну, скажи нам, – проговорил в тишине Кирилл. – Кто там… на торфоразработках поджег?

– Я, – еле внятно, но твердо произнесла Зинка. – Но я еще хочу сказать…

– Хватит, – оборвал Кирилл и быстро увел ее.

Все было перевернуто.

Инженер Темкин – мастер-акробат. Во время монтажа электростанции он, как кошка, бегал по балкам, ловко садился, спускал ноги, будто находился не под крышей огромного здания, а на скамейке. И в свободное время рабочие забегали на электростанцию, чтоб полюбоваться на Темкина, и всякий раз говорили:

– Прямо цирк. Цирк и есть.

Однажды зашел и Кирилл. Темкин в это время сидел на балке и командовал рабочему, который внизу из будки руководил краном. Кран тащил тяжелую чугунную раму.

– Влево! Влево! – командовал Темкин.

Что случилось? Или рабочий не расслышал, или кран не послушался его, только тяжелая чугунная рама тупо опустилась на ноги Темкину, и ноги, отрезанные выше колен, с высоты шлепнулись на цементированный пол. Темкин ухватился руками за перекладину, глянул удивленно вниз на свои ноги, затем в глазах у него вспыхнул испуг, и лицо, – именно лицо, ибо все в это время видели только его лицо, – лицо закричало: дико, пронзительно. Темкина быстро сняли с балки, и, умирая, он попросил, чтоб его похоронили рядом с электростанцией.

Темкина хоронили торжественно. Над могилой плакала его жена. Она держала за руку шестилетнего сына и, захлебываясь слезами, говорила ему:

– Миша! Вот тут твой папа. Будь таким же, как он, люби рабочих. Да, да, люби рабочих, как любил он, – дальше она говорить не могла, закачалась и упала.

Кирилл подхватил сынишку, вскинул его над собой и, показывая толпе, сказал:

– Умер великий мастер, инженер Темкин. Таких рождает только рабочий класс. Он умер на боевом посту и оставил нам своего сына. Клянемся, мы воспитаем его, и он понесет гордость своего отца, его ловкость, его преданность рабочему классу…

Многотысячная толпа вскинула руки вверх.

Теперь Кириллу было стыдно: недавно вскрыто, что Темкин несколько лет уже находился в организации Жаркова, а жена его, бывшая польская подданная, вела все время работу как японская шпионка… И на второй же день после вскрытия дела кто-то снес могилу Темкина около электростанции, и тысячи ног затоптали ее.

Да, было стыдно.

– Какой я дурак, какой я все-таки неосмотрительный дурак! Вот Сивашев не бухнул бы такое, – говорил Кирилл Стеше и утешил себя тем, что при арестах в районе ему удалось случайно захватить и Юродивого, гулявшего там под личиной Замойцева, научного сотрудника опытной станции.

Замойцев, он же Подволоцкий, он же Юродивый, очень долго не открывался. Недели через две после того как его арестовали, он попросил сочинения Ленина. Вот на этом Кирилл его и поймал.

– Чтоб наш человек, коммунист, читал в такой обстановке Ленина? Нет. Это не выйдет. А ну-ка покажите его Егору Куваеву.

Егор Куваев после свидания вернулся весь развинченный. Он попросился на личное свидание к Кириллу и, когда они остались вдвоем, глухо проговорил:

– Казни или миловай… А я ведь другой стал. Тело, может, у меня старое, прошлое, а душа другая. – И рассказал, как он пьянствовал в горах среди жителей землянок и как там встречался с Юродивым.

– Молчи о себе. Не только ты попался ему на удочку, а люди более опытные, чем ты… вот, например… – Кирилл хотел было сказать «Лемм», но промолчал. «Того, старого дурака, надо спасать», – подумал он.

Уличенный при очной ставке, припертый к стене фактами, как уж вилами, Юродивый сознался, что он действительно Подволоцкий, участник карательных экспедиций Колчака. Но от подробных показаний отказался, заявив, что разговаривать будет только с Кириллом Ждаркиным.

– Цену набивает, – решил Кирилл. – Хорошо. Мы его прижмем вдвоем с Богдановым.

Лицо у Подволоцкого было незабываемое, своеобразное: низкий лоб, заросший волосами; расплющенный нос с широкими ноздрями; рот большой, с сочными, толстыми губами.